— Еще раз, — сказал он, протягивая слуге новую свечу[50].

— Хватит!

Брунхильда резко поднялась. Руки ее дрожали от сдерживаемого гнева. Несколько мгновений она смотрела на Раушинга с такой яростью, что тот невольно отвернулся, ища поддержки у остальных гостей, сидевших за главным столом. К несчастью для него, Эгидиус опустил глаза, очевидно решив ни во что не вмешиваться.

Не желая продолжать это столкновение, Брунхильда оттолкнула свое кресло и направилась к двери в сопровождении своих немногочисленных приближенных — Лу Аквитанского, Годегизеля, Гондовальда и их людей, числом, в общей сложности, около двадцати. Видя, что они уходят, Раушинг слегка приободрился.

— Кажется, наши франкские игры не по вкусу готской принцессе! — насмешливо бросил он.

Брунхильда обернулась и, побледнев так, что ее лицо стала почти одного цвета с платьем, вытянула руку обвиняющим жестом, нацелив на Раушинга указательный палец. Несколько мгновений, показавшихся очень долгими, она стояла так, неподвижная и пугающая, словно статуя Правосудия, и, наконец, произнесла громким и резким голосом, слышным всем присутствующим:

— Эта игра отвратительна и недостойна франка! Это развлечение для ублюдка и труса, которому не может быть доверено регентство! Завтра, герцог Раушинг, вы предстанете перед моим советом в первом часу дня[51], чтобы сложить с себя регентские обязанности, а потом удалитесь в свои земли!

В зале воцарилась гробовая тишина. Стоя на опустевшем пространстве между столами, Раушинг беззвучно открывал рот, словно вытащенная из воды рыба. Приближенные Брунхильды, хотя она этого не заметила, сплотились по обе стороны от нее и обнажили оружие. Эгидий все еще сидел неподвижно, но некоторые мужчины поднялись и встали возле регента. Брунхильда поняла, что достаточно одного его слова — и в зале начнется бойня. Однако отступление было уже немыслимо. Единственное, о чем она сейчас жалела, — это что у нее самой нет оружия.

Но тут из коридора донесся грохот многочисленных шагов и лязг оружия, и в зал вошел Готико во главе вооруженного отряда. Ему даже не пришлось ничего говорить — одного взгляда оказалось достаточно. Все, кто стоял, поспешно расселись, словно дети, застигнутые за чем-то недозволенным. Раушинг был побежден. Королева вновь заняла свое законное место во дворце.

* * *

Мерове проснулся от запаха плесени и гнили. Во сне он повернулся лицом к сырой стене своей темницы, натянув на голову тощее одеяло, и первые несколько мгновений после пробуждения ему казалось, что он по-прежнему живет в кошмарном сне — в адском котле, полном тошнотворного варева. Потом память вернулась к нему, вместе с осознанием почти столь же плачевной действительности. Как всегда по утрам, он вспомнил отъезд из Тура, во главе отряда из шести сотен головорезов, набранных Ле Бозоном. Казалось, ничто не может их остановить или даже поколебать их доверие — ни предостережения и протесты епископа Григория, ни собачья погода: снег с дождем не прекращался с самого начала путешествия. Объехав Орлеан, занятый войсками Хильперика, они поехали через бургундские земли короля Гонтрана и добрались до Оксерра. Там дорогу им преградило войско под командованием начальника оксеррского гарнизона Эрпоальда, Без сомнения, им следовало отступить и двигаться на север, к Труа, но Ле Бозон был настолько уверен в словах предсказательницы, что полагал, будто никому не по силам свернуть его с пути. Несмотря на большую численность бургундцев, собравшихся под стенами города, и на усталость их собственного отряда, он обнажил меч и ринулся в атаку.

Мерове отбросил отсыревшее одеяло и со стоном поднялся, чувствуя, как ломит все тело. Он проголодался и замерз. Сальная свеча, оставленная ему на ночь, догорела. Узкое окошечко, прорезанное в двери, едва пропускало свет, и нельзя было понять, сколько сейчас времени. Прислушавшись, он различил чей-то храп в одном из соседних казематов и отдаленный городской шум снаружи. Должно быть, уже наступило утро. Прошла вторая ночь, и настал третий день его заточения. Но, по крайней мере, он был еще жив.

Трясясь от озноба, Мерове начал стучать в дверь, крича, чтобы кто-нибудь пришел, но ему удалось разбудить только Гайлана, спавшего в коридоре прямо на земле, завернувшись в плащ.

— Что случилось?

Его беспокойное лицо появилось в окошечке, затем он протянул туда руку, в которую Мерове вцепился, словно утопающий.

— Я схожу, принесу что-нибудь поесть, — произнес Гайлан из-за двери. — Не беспокойся, я скоро вернусь!

Мерове нехотя выпустил руку друга, которую прижимал к щеке, потом привстал на цыпочки и посмотрел ему вслед. Гайлан также был захвачен в плен после сражения и назвался слугой принца. Его оставили на свободе, чтобы он заботился о пропитании для своего господина. По крайней мере, он следил за тем, чтобы Мерове не умер с голода, пока бургундцы не решат, что с ним делать.

Оставшись один, Мерове сел на пол возле двери. Может быть, рядом были и другие пленники, но даже Гайлану не удалось ничего выяснить на этот счет. После первой же атаки их отряд был оттеснен воинами Эрпоальда и в беспорядке отступил под градом камней и дротиков, летевших с крепостных стен. Говорили, что четыре сотни мертвых и раненых остались лежать на земле…. Но Гонтрана Ле Бозона среди них не было — он бежал, оставив принца в руках его врагов.

Шум шагов на лестнице отвлек Мерове от его мыслей, и он инстинктивно отшатнулся от двери. Через недолгое время дверь распахнулась, и его буквально ослепил свет множества факелов в руках, стражников. Когда Мерове, наконец, смог различать лица, он узнал Эрпоальда, а также Гайлана, державшегося позади остальных. Лицо друга сияло от радости.

— Вы свободны, ваше высочество.

— Что вы говорите? — переспросил Мерове, не веря своим ушам

— Так решил король Гонтран… Он дарует вам свободу при условии, что вы немедленно уедете из города. Вам дадут лошадей, одежду и съестное.

Эрпоальд умолчал о том, что Гонтран пришел в ярость из-за самовольного решения своего военачальника о пленении принца и заставил того заплатить семьсот золотых за такое отношение к члену королевского дома Остразии и Нейстрии. В тот же вечер Мерове и Гайлан выехали из Оксерра, направляясь в Метц.

* * *

Первой, кого увидел Претекстат, войдя в базилику Святого Петра в Париже, была королева Фредегонда, сидевшая в кресле на возвышении сбоку от хоров. Он не был заключенным, на него не надели оков, и королева не была судьей, однако, по сути, дело обстояло именно так. Епископа Руанского привели сюда под охраной, и теперь ему предстояло отвечать перед сорока пятью своими собратьями, высшими священнослужителями, за святотатство, которое он совершил, благословив кровосмесительный брак Мерове и Брунхильды. Поскольку и один и другая отсутствовали, королева Нейстрии собиралась отыграться на своем давнем враге, которому она наконец-то могла отомстить сполна.