Претекстат поднялся на галерею и сел между рядами кресел, которые занимали остальные прелаты, напротив епископа Бертрама, папы Бордосского, который должен был председательствовать на церковном совете. Сердце его сжималось от горечи и тревоги. Он быстро окинул взглядом два стола, стоявшие по обе стороны от него, на которых громоздились сокровища, оставленные Брунхильдой во время ее бегства из Руана. Золото, драгоценности, дорогие ткани… Ему даже показалось, что драгоценностей прибавилось — должно быть, это было сделано специально, чтобы зрелище казалось более впечатляющим.

Базилика Святого Петра была такой же, как в его воспоминаниях четырехлетней давности, когда он присутствовал на совете бургундских епископов, обвинявших епископа Эгидия и короля Зигебера в создании отдельной епархии Ден. Претекстат вновь испытал невольное восхищение при виде мраморных колонн, расписанных цветными фресками галерей, позолоченных лепных украшений, мозаик. Эта базилика, где покоился прах короля Хловиса, королевы Хлотильды и святой Женевьевы, была одной из наиболее почитаемых святынь во всех франкских землях.

Потом он перевел взгляд на остальных епископов, и сердце его снова сжалось. Большинство из них были сторонниками Хильперика — будь то галлы, как Григорий Турский, Феликс Нантский и Папполий Шартрский, или франки, как Леудовальд Байезский, Малу Санлисский или новый епископ Парижский, Рагемод, назначенный после смерти Германия в прошлом году. Мало кто осмелился бы открыто противостоять воле короля.

Внезапный шум отвлек Претекстата от мрачных мыслей. Король Хильперик вошел в базилику и сейчас поднимался на одну из боковых галерей в сопровождении небольшой группы приближенных. У каждого на поясе висел меч, но казалось, это их совершенно не смущает. Через распахнутые двери была видна огромная толпа воинов, которые вели себя так, словно готовы были в любой момент вступить в сражение. Такое нарочитое запугивание выглядело невероятно грубым, но произвело желаемое воздействие. Когда Хильперик вступил на невысокий помост, покрытый богатым ковром, и занял место рядом со своей супругой, Претекстат уловил тревожные перешептывания между священниками. Эта враждебная толпа вооруженных людей явно давала понять тем, кто еще об этом не догадался, что может случиться с каждым, кто вообразит себя слишком независимым.

Обойдясь без молитв и церемониала, обычно предварявшего начало совета, Хильперик взял слово и заговорил резким, почти враждебным тоном, обращаясь к Претекстату:

— Какую же цель ты преследовал, епископ, когда благословил брак моего врага Мерове, забывшего, что он мой сын, и супруги его дяди? Разве ты не знаешь о наказании, предусмотренном за подобное нарушение церковного канона?

— Ваше величество, я…

— Это не единственное преступление, в котором я тебя обвиняю! В церковном уложении сказано также, что священник, совершивший кражу, лишается своего сана. Итак, посмотрите же на все, что было украдено этим человеком у королевы Брунхильды, и что он отказывался возвращать! Ваши святейшества, ваш недостойный собрат настраивал сына против отца, устроил заговор против меня, собираясь лишить меня жизни, подкупал своих сторонников крадеными деньгами и собирался отдать мое королевство в руки моего врага!

Во время своей речи Хильперик постепенно повышал голос, и последние слова буквально проревел. Толпа, собравшаяся на паперти, услышала их и, ворвавшись внутрь, с криками растеклась по проходам, словно ждала только знака, чтобы разбушеваться. Большинство воинов ограничилось лишь криками и угрозами, однако небольшая группа, вооруженная кинжалами и дубинками, растолкала всех собравшихся и почти добралась до Претекстата. Тот поспешил укрыться за спинами других епископов. Всего в течение нескольких мгновений напряженная тишина сменилась оглушительным шумом. Скамейки и светильники были опрокинуты, несколько священников сбиты с ног, и даже сами епископы вынуждены были отодвигаться под нарастающим давлением толпы. Повсюду раздавались выкрики, свист, угрозы. Хильперик с мрачным видом наблюдал за этим безобразием, потом повернулся к Фредегонде, которая едва заметно покачала головой, и указала мужу на ряды кресел, занятые прелатами. Некоторые уже готовились противостоять воинам и сжимали в руках свои посохи и кресты, словно это было оружие. Любое неверное движение могло привести к самому худшему.

— Во имя Господа, успокойтесь! — вскричал Хильперик, резко поднимаясь. По прошествии нескольких мгновений бурление толпы прекратилось.

— Я понимаю ваш гнев, но вы должны уважать святое место и это достойное собрание, — продолжал Хильперик. — Во имя любви ко мне, удалитесь! Возвращайтесь к себе!

Произнеся эти слова, король сделал знак приближенным, чтобы те навели порядок, потом некоторое время подождал, пока толпа окончательно рассеется и обвиняемый вернется на свое место.

— Монсеньор Бертрам, я прошу вас простить этих грубиянов, — ворчливо сказал Хильперик, обращаясь к главе собрания и слегка наклонив голову. — Что касается меня, я высказал все, что хотел, по поводу этого недостойного служителя Божьего. Теперь мы с королевой удаляемся, предоставляя вам самим разобраться с этим делом без помех.

На некоторое время епископы пришли в замешательство, затем они один за другим поднялись с мест, и королевская чета, пройдя сквозь их почтительные ряды, спустилась с галереи. Претекстат опустил глаза и сложил руки — не столько для того, чтобы продемонстрировать свое смирение, сколько для того, чтобы скрыть дрожь в пальцах. Лишь когда двери за Хильпериком и Фредегондой закрылись, Бертрам сделал остальным знак сесть.

— Брат Претекстат, мы вас слушаем. Что вы можете сказать в свою защиту?

Епископ Руанский медленно поднялся, кивком поблагодарив монсеньора. Бертрам Бордосский принадлежал к королевскому роду с материнской стороны. Он был одним из самых богатых митрополитов Галлии, наряду с Феликсом Нантским, одним из наиболее могущественных, наряду с Эгидием Реймским и Конституцием Санским, а также одним из наиболее распутных: его любовниц и сожительниц было не сосчитать. В последние дни его часто видели в покоях Фредегонды, где он порой засиживался допоздна — всегда в отсутствие короля. Какие бы ни связывали епископа и королеву отношения, они явно были не только союзническими.

— Почему я должен защищаться? — заговорил Претекстат. — Каждый знает, что я не виноват в тех преступлениях, в которых меня обвиняют. Сокровища, разложенные здесь перед вами, принадлежат королеве Брунхильде — она доверила их мне, и я собирался их ей вернуть. Я не стану отрицать, что благословил ее союз с принцем Мерове, моим крестником, и если этим я нарушил церковное уложение, то прошу вас установить для меня епитимью. Но клянусь перед Богом, что я никогда не устраивал заговор против моего короля!

Эти слова вызвали многочисленные перешептывания среди собравшихся священнослужителей. Претекстат снова сел — очевидно, он не собирался больше ничего говорить. К нему отчасти вернулось прежнее достоинство. Под сводами базилики воцарилось гнетущее молчание, которое никто не осмеливался нарушить первым. Наконец заговорил Аэций, архидиакон Парижской церкви: