Солнце стояло еще низко, и город был окутан туманом, когда все трое взобрались на мопед Цзяня — выданное ему градостроительным комитетом транспортное средство. Они летели по мощеной дороге, которая постепенно перешла в брусчатку, затем в гравий, затем в белую пыль, словно они двигались сквозь время, в век прежде камней и городов, или, возможно, в будущую эпоху. Или это Воробушек так себя чувствовал с Каем, сидящим за спиной; руки пианиста лежали у Воробушка на талии, чтобы Кай на скорости не слетел с мопеда.

Сперва он волновался, что Цзяню не будет видно транспорта, тягловых животных и велосипедов, приближающиеся с левой стороны, и сосредоточенно следил за этим, но по мере того, как город за спиной уменьшался, а небо светлело, он начал чувствовать себя так, словно с ними не могло случиться ничего плохого. Цзянь носил кепку с подбитыми мехом ушами, одно из которых было подколото наверх, а другое свободно хлопало по ветру, и казался поистине фольклорным и однокрылым. Наконец Цзянь свернул на узкую дорогу, уходившую на восток и, взяв курс на занимавшийся день, мимо длинного ряда домов, вниз по убогому немощеному проулку, прибыл наконец к дому из глиняных кирпичей с асимметричными фронтонами. Мопед остановился.

Жилистый человечек неопределенного возраста, в одежде не по размеру и с лейкой, стоял на грядке пыльных овощей. Он поставил лейку на землю и подошел их встретить. Цзянь приветствовал его, воскликнув: «Да здравствует Председатель Мао!» — и представил Воробушка и Кая как прославленных музыкантов, о которых шла речь накануне вечером. Жилистый кивнул.

— Вы материализовались вдруг, — сказал товарищ Стеклянный Глаз, — точно как странствующие музыкальные труппы, что заезжали к нам в первые годы нашей великой Республики.

Даже голос у него был тонкий, словно голосовые связки у него были из тростника. Он изучал их разом легко и устало.

Воробушек полез в сумку и извлек пухлый сверток. Он преподнес хозяину дома блок сигарет Front Gate, бутылку коньяка и пакет конфет «Белый кролик», которые дал ему Папаша Лютня, дабы облегчить путешествие по провинции, и окрестил их новой республиканской валютой.

— В подарок товарищу Стеклянный Глаз, — сказал Воробушек, стараясь не уронить бутылку, которая норовила выскользнуть из рук.

Тот склонил голову, с достоинством принимая подарки.

— Очень мало кто знает меня под этим именем, — сказал он. — Тут в округе меня зовут Ай Ди Шэн, в честь, конечно, Томаса Эдисона — из-за моих опытов с электричеством. Деревенские этим вроде как шутят, но по-доброму. Порой дети и пьяницы называют меня Учитель Суй-жэнь, легендарный создатель огня. Полагаю, много как меня называли. Моя мастерская тут рядом. Прошу вас, входите.

Он развернулся и быстро пошел к боковым дверям, шурша подарками о слишком большую для него рубаху. Воробушку пришлось бежать трусцой, чтобы не отстать. Товарищ Стеклянный Глаз тихо спросил его:

— Кто научил вас искать меня по этому имени?

— Мой дядя, известный как Вэнь Мечтатель.

Человечек и глазом не моргнул — просто шагал дальше, удерживая подарки от падения.

Деревянная дверь отворилась без скрипа и жалоб, а затем зашипела лампа, хотя человечек ни к чему не прикасался. Воробушек, Кай и Цзянь последовали за ним внутрь. Они обогнули гигантский стеклянный поплавок, поднялись по трем ступенькам и вошли в комнату с одиноким длинным столом и увешанной полками стеной. Светящиеся проволочки засияли, словно разбуженные их движениями. Товарищ Стеклянный Глаз поставил подарки. Он указал на битком набитую, но при том вовсе не захламленную комнату и произнес:

— Пожалуйста, осматривайтесь.

— Учитель, — сказал Кай, — вас в основном интересует свет?

— В свое время так и было, — сказал человечек. — Но когда я вернулся с перевоспитания, то обнаружил, что мои запасы медной проволоки пропали. Во время Большого скачка люди взломали мою дверь и вынесли весь металл. Помните же лозунг «Борьба за производство 10,7 миллиона тонн стали». Когда Председатель Мао велел деревням проводить индустриализацию, соседи разыскали весь мой хлам, даже измеритель напряжения, коллекцию батареек, стенопы и металлические катушки, а о кастрюльках и металлических ложках я и не говорю, и скормили их плавильне, которую вы увидите в пятидесяти шагах к востоку отсюда. Они умудрились выработать удивительное количество стали, но, к сожалению, в дело она вся не годилась. — Он повел плечами, и одна из лампочек зашипела, померкла и затем вновь ярко засияла. — Когда меня освободили, все мои соседи пришли и заявили: «Ну разве не позор это, учитель Ай Ди Шэн, что вас тут не было, чтобы помочь нам с закрытием квоты по стали?» И тогда я обрадовался, что мне не пришлось лично сдавать все мои шпатели и провода, а к тому же обручальное кольцо матери и немецкую пивную кружку, которую отец много лет назад привез из Дюссельдорфа, и мой велосипед. Порой лучше не прощаться.

Человечек перевел дух и смерил взглядом длинный стол, на котором лежало всего несколько вещей.

— Подойдите-ка и посмотрите на мои глаза, — сказал он.

Он поднял маленький шкафчик, поставил его перед ними и выдвинул ящик, плавно скользнувший вбок, словно скрытое крыло. На мятой, местами прорванной бумаге, ровными рядами по восемь штук были выложены глаза. Автоматически зажглась, затрещав, еще одна лампочка. Глаза были рассортированы по спектру от черных до карих радужек, каждый — с тонким переплетением линий, бороздок и впадин. Это были полые полусферы, которые, как сказал Стеклянный Глаз, предполагалось надевать на нерабочий глаз или на сферу, вживленную в глазницу.

— Эти для правой стороны, — сказал он и выдвинул второй ящичек, скользнувший в противоположном направлении. Появилось еще сорок стеклянных глаз. — А эти для левой. Все они парные, но хранить их я предпочитаю по отдельности.

Воробушек, загипнотизированный игрой цветов и небывалым, приводившим его в замешательство чувством, будто глаза его осматривают, склонился ниже.

— Кажется, будто вчера, — сказал доселе молчавший Цзянь, — я познакомился с учителем Ай Ди Шэном, в этой самой комнате. Я потерял глаз, когда мой лучший друг в прискорбный момент стукнул меня кулаком в лицо. Как мог я потерять глаз по столь незначительной причине? После того я не мог толком ни спать, ни есть, и когда я смотрел на свое отражение, видел только пустую глазницу, словно все мое «я» перелилось в эту крошечную уродливую дыру. Ночи напролет я сидел у себя в темной комнате и играл на скрипке, и ее голос единственный меня утешал. Только музыка способна была беспримесно выразить мои чувства. Потеря глаза меня сломила. Мой лучший друг, который ударил меня нечаянно и которому тоже было стыдно смотреть мне в лицо, узнал про учителя Эдисона. Так что в один прекрасный день я сюда явился. Мы сидели за этим столом, лицом к лицу, и говорили о зрении, односторонности и двойственной природе жизни. Он спросил, для меня будет стеклянный глаз или для моего лучшего друга; иными словами, хотел ли я получить новый глаз как окно во внешний мир или же как окно, в которое мир будет смотреть на меня? Что ж, я был очень подавлен, и обе перспективы показались мне равно достойными. В конце концов, вспоминая свое прошлое, я вижу себя словно со стороны, воспринимаю себя, как мог бы воспринимать другой человек. В итоге мы пришли к заключению, что глаза — вещь не односторонняя. Учитель Эдисон долго меня вразумлял. Он сказал, что стеклянный глаз не может стать заменой потерянному, но может — своего рода новым приобретением, не черной повязкой, не зрячим глазом, но расписным зеркалом… «Прошу вас! — сказал я. — Мне дела нет до того, что он такое… вы должны мне помочь, если можете! Меня как будто пополам разрезало». И в итоге он много дней подряд расписывал мой первый протез, орехово-карий с искорками оранжевого и золотым отсветом; такова, по его словам, была природа моего зрячего глаза. Однажды солнечным утром, таким же точно, как нынешнее, мы его в первый раз вставили. После долгого ожидания и нетерпения я отказался посмотреть в зеркало. Я боялся черта, которого рисковал увидеть! Что, если бы мое отражение оказалось монстром, новым «я», который был бы еще отвратительней старого? Но он не обратил ни малейшего внимания на мои слезы и вставил глаз на место.