– Правда? – воскликнул я, изображая искренний интерес.

– Польское духовенство, – сказал Франк, с удовольствием меняя тему, – вначале меня невзлюбило. И у меня были серьезные основания быть недовольным ксендзами. Но после последних событий в России духовенство стало держаться ко мне поближе. И знаете почему? Они боятся, что Россия победит Германию. Ха-ха-ха! Sehr amüsant, nicht wahr?

– Ja, sehr amüsant, – ответил я.

– Теперь между мной и польским духовенством, – сказал Франк, – полное согласие. Хотя я не изменил и не изменю ни на йоту моей главной линии в религиозной политике в Польше. Что нужно заставить уважать в такой стране, как Польша, так это последовательность. А я всегда был и остаюсь строго последовательным. Польская аристократия? Я не признаю ее и не общаюсь с ней. Я не вхож в дома аристократов, и никто из них не вхож в мой дом. Я позволяю им свободно развлекаться и танцевать в своих дворцах. Они играют и обрастают долгами, танцуют и не замечают, что разоряются. Время от времени они открывают глаза, видят свое разорение, плачут над бедами своей родины, на французском обвиняют меня в тирании и враждебности к Польше, а потом опять принимаются смеяться, играть и танцевать. Буржуазия? Бо́льшая часть богатой буржуазии бежала за границу в 1939-м следом за обозом правительства республики. Их добром управляют сейчас немецкие чиновники. А оставшаяся в Польше часть буржуазии смертельно поражена неспособностью заниматься свободными профессиями, пытается выжить, сжигая последние корабли, закрывшись в принципиальной оппозиции, состоящей из смехотворной болтовни и бесполезных заговоров, которые я сам плету и расплетаю в свое удовольствие за их спиной. Все поляки, особенно интеллектуалы, это прирожденные заговорщики. Главная страсть для них – заговор. Одна вещь их утешает в падении Польши – возможность отдаться наконец своей прирожденной страсти. Но у меня длинные руки, и я умею ими пользоваться. Гиммлер с его короткими руками не мечтает об ином, кроме как о расстрелах и концентрационных лагерях. Он не берет в расчет того, что поляки не боятся ни смерти, ни тюрьмы. Школы и университеты всегда были у них очагом патриотических интриг. Я их закрыл. Зачем нужны школы и университеты в стране без Kultur? Я обращаюсь к пролетариату. Крестьяне обогащаются на черном рынке, я позволяю им обогащаться. Почему? Потому что черный рынок обескровливает буржуазию, доводит до голода промышленных рабочих, предотвращая таким образом образование единого фронта рабочих и крестьян. Рабочие молча работают под руководством инженеров. Когда республика развалилась, польские инженеры не бежали за границу, не оставили машин и производства, они остались на своих местах. Рабочие и инженеры тоже наши недруги, но достойные уважения. Возможно, их поведение – это главный план их борьбы против нас. На шахтах, фабриках и стройках ходят листовки с коммунистической пропагандой, они отпечатаны в России и тайно доставляются в Польшу. Листовки призывают рабочих и инженеров не снижать уровня производства, работать дисциплинированно, чтобы не дать гестапо повода к репрессиям против рабочего класса. Ясно, если польский рабочий класс не даст Гиммлеру сломать себе хребет, не даст ему рассеять себя по лагерям и кладбищам, после войны он останется единственным, кто будет в состоянии овладеть властью. Разумеется, если только Германия проиграет войну. А выиграв войну, Германия будет вынуждена опереться в Польше на единственный оставшийся на ногах класс, то есть на рабочих. Пусть польская буржуазия обвиняет меня в авторстве тех листовок. Это клевета. Листовки – не моя работа, но я позволяю им циркулировать. Наши высшие интересы – это поддерживать высокий уровень промышленного производства в Польше, как того требует война. Почему мы не можем использовать в наших интересах коммунистическую пропаганду, когда она для спасения рабочего класса призывает его не вредить нашей военной промышленности? Интересы России и Германии во всей Европе непримиримы. Но в одном они сходятся: в признании эффективности рабочего класса, а потому – его неприкосновенности. До того самого дня, когда Германия раздавит Россию или Россия раздавит Германию. Обратимся к евреям. Внутри гетто они пользуются самой полной свободой. Я никого не преследую. Я позволяю знати разоряться игрой и развлекаться танцами, буржуазии – строить заговоры, крестьянам – наживаться, а рабочим и инженерам – работать. Во многих случаях я закрываю глаза.

– Чтобы прицелиться из ружья, – сказал я, – тоже закрывают глаз.

– Может быть, но я прошу не перебивать меня, – продолжил Франк после минутной заминки. – Иcтинная родина польского народа, их настоящая Rzeczpospolita Polska – это католичество. Единственная родина, оставшаяся у этого несчастного народа. И я ее уважаю и берегу. В первое время между духовенством и мной было много причин для разногласий. Сейчас все изменилось. После последних военных событий в России польское духовенство изменило свое отношение к немецкой политике в Польше. Они не помогают мне, но и не противодействуют. Армия Германии потерпела поражение под стенами Москвы, Гитлеру не удалось, лучше сказать, пока не удалось раздавить Россию. Польский клир больше боится русских, чем немцев, больше коммунистов, чем нацистов. Может, они и правы. Как видите, я откровенен. Я откровенен также, когда говорю, что преклоняюсь перед польским Христом. Вы можете возразить, что я преклоняюсь перед ним, потому что знаю: он – безоружен. Но я преклонился бы перед польским Христом, даже если бы он был вооружен автоматом. Потому что того требуют интересы Германии и моя совесть немецкого католика. Только по одному обвинению польского духовенства я обязан дать отчет: в запрещении паломничества к святилищу Черной Матери Божьей в Ченстохове. Но это в моих правах. Было бы очень рискованным для поддержания безопасности в польском генерал-губернаторстве позволить сотням тысяч фанатиков собираться у святилища. Почти два миллиона верующих посещают каждый год святилище в Ченстохове. Я запретил это паломничество и отменил публичное представление ченстоховской иконы Богоматери. По любому другому обвинению я обязан держать ответ только перед моим фюрером и совестью.

Он неожиданно замолчал и обвел нас взглядом. Все было высказано одним духом с печальным, но убедительным красноречием. Мы молчали и внимательно смотрели на него. Фрау Бригитта умилялась, лила слезы и улыбалась. Фрау Вехтер и фрау Фишер сидели взволнованные и не отрывали глаз от потного лица генерал-губернатора. Франк вытер лицо платком, повернулся и, посмотрев внимательно на меня, улыбнулся и сказал:

– Вы были в Ченстохове, nicht wahr?

Я побывал в знаменитом ченстоховском святилище несколькими днями раньше, меня приняли священники, принадлежащие к римскому Ордену паулинов. Отец Мендера проводил меня в подземную крипту, где хранится образ самой почитаемой в Польше Черной Матери Божьей. Образ обрамлен в серебряный оклад в византийской манере, а прозван Черной Богоматерью по цвету лика, закопченного пламенем пожара, учиненного в святилище шведами во время осады монастыря. Stadthauptmann, городской голова, Ченстохова – близкий родственник Гиммлера, внушающий священникам особый страх, почтение и нелюбовь, – милостиво разрешил, чтобы мне показали образ Черной Божьей Матери. Впервые после оккупации Польши немцами святую икону выставляли на обозрение верующим, священники были удивлены и обрадованы нежданной милостью.