– Вы можете успеть, пока он едет к месту назначения, – сказал солдат.

Железнодорожная колея идет по долине параллельно дороге. Мы почти доехали до Подул-Илойае, когда с пыльной долины до нас донесся долгий гудок. Мы переглянулись, нам был знаком этот гудок.

– Ну и жара! – вздохнул Сартори, вытирая лицо платком.

Я заметил, что он сразу же устыдился своих слов, подумав о набитых в вагоны для скота несчастных, по двести человек в каждом, без воды и воздуха. Сквозь солнечное сияние далекий гудок разнесся по пустынной пыльной равнине призрачным звуком. Мы заметили состав. Он стоял перед красным сигналом семафора и гудел. Потом медленно тронулся, мы поехали за ним. Три дня понадобилось составу, чтобы проехать двадцать миль: пришлось уступать дорогу воинским эшелонам, да и потом, куда спешить. Приехать в Подул-Илоайе через три месяца пути было бы тоже вовремя.

Мы добрались до местечка, поезд стоял на запасном пути станции. Было удушливо жарко, самый полдень, служащие станции ушли на обед. Машинист, помощник и солдаты конвоя сошли с поезда и растянулись на земле в тени вагонов.

– Откройте сейчас же вагоны, – приказал я солдатам.

– Мы не можем, dòmnule capitan.

– Откройте немедленно вагоны! – крикнул я.

– Мы не можем, вагоны опечатаны, – сказал машинист, – нужно известить начальника станции.

Начальник станции сидел за столом. В начале он и не думал прерывать свой обед, но узнав, что Сартори – консул Итальянского Королевства, а я – капитан итальянской армии, побежал за нами вприпрыжку с большими кусачками в руках. Солдаты сразу принялись за работу, открывая двери первого вагона. Большая дверь из дерева и металла не подавалась – казалось, десятки, сотни рук держат ее изнутри. Тогда начальник станции крикнул:

– Эй, вы там, внутри, толкайте тоже!

Никто не отвечал. Мы взялись все вместе. Сартори стоял перед вагоном и вытирал лоб платком. Вдруг дверь подалась.

Заключенные повалились на Сартори, сбили его с ног на землю и погребли под массой своих тел. Мертвые люди сбегали из вагона. Они падали сплошной массой, приземляясь с глухим мягким звуком тюков с шерстью. Придавленный весом тел Сартори бился и извивался, стараясь выбраться из-под мертвого груза, пока не исчез под грудой трупов, как под каменной лавиной. Мертвые злы, упрямы и жестоки. Глупые мертвецы. Капризные и тщеславные, как дети или женщины. Мертвецы, да они умалишенные. Беда, если мертвец возненавидит живого. Горе тому, кто оскорбит мертвого, или обидит его самолюбие, или заденет его честь. Мертвецы ревнивы и мстительны. Они никого и ничего не боятся: ни драк, ни ранений, ни численного превосходства врага. Не боятся самой смерти. Они дерутся ногтями и зубами, молча, не отступая ни на шаг, не отдают добычи и никогда не отступают. Они бьются до последнего с холодным, упрямым отчаянием, смеясь и скалясь, бледные и бессловесные, выпучив безумные глаза. Когда они падают сраженными, когда смиряются с поражением и унижением, когда оказываются побежденными, то начинают издавать жирный сладкий запах и медленно разлагаться.

Одни бросались на Сартори, пытаясь придавить его всем телом, другие безразлично валились ему на спину, задубевшие и неподвижные, третьи били головой в живот, наносили удары коленками и локтями. Сартори хватал их за волосы, оттаскивал за полы одежды, отбрасывал, отталкивал, сдавив горло, бил кулаком в лицо. Это была безжалостная, молчаливая схватка; мы бросились на помощь, напрасно стараясь вызволить его из-под тяжелой груды мертвецов, пока наконец после титанических усилий нам не удалось подхватить его и вытащить наружу. Сартори встал, его одежда превратилась в лохмотья, лицо набрякло, кровь текла по щеке. Бледный, но спокойный, он сказал:

– Проверьте, может, кто-то еще жив. Меня укусили за щеку.

Солдаты вошли в вагон и принялись выбрасывать трупы по одному: задохнувшихся мертвых было сто семьдесят девять человек. У всех раздутые головы и синюшные лица. Пришел отряд немецких солдат, несколько местных жителей и крестьян, они помогли открыть остальные вагоны, выгрузить мертвых и сложить трупы вдоль насыпи. Пришли и евреи из Подул-Илоайе во главе с раввином: они узнали о прибытии итальянского консула, и это вдохновило их. Бледные, но спокойные, они не плакали и говорили уверенно. У всех были близкие и родственники в Яссах, все боялись потерять кого-то. Все в черной одежде и в странных шляпах из жесткого фетра. Раввин и с ним еще пять-шесть человек представились служащими «Сельскохозяйственного банка» Подул-Илоайе и поклонились Сартори.

– Жарко, – сказал раввин, вытирая ладонью пот.

– О да, очень жарко, – сказал Сартори, промокая платком лоб.

Зло жужжали мухи. Уложенных вдоль насыпи мертвых было около двух тысяч. Две тысячи трупов, выложенных на солнце, это немало. Даже слишком много. Зажатый меж колен матери, нашелся малыш нескольких месяцев от роду, еще живой. Сломанная ручка. Матери удалось все три дня продержать его лицом к дверной щели, она дико отбивалась от умирающих, чтобы ее не оттерли, но оказалась задавленной насмерть в жестокой давке. Малыш остался лежать под матерью, зажатый между коленями мертвых, присосавшись губами к тонкой струйке воздуха.

– Жив, – сказал Сартори изменившимся голосом, – жив, он жив!

Я смотрел на растроганного Сартори, на полного, всегда спокойного неаполитанца, утратившего наконец свою флегму не из-за нескольких тысяч мертвых, а из-за одного живого ребенка, из-за одного еще живого ребенка.

Через несколько часов, уже ближе к вечеру, солдаты выбросили из вагона на насыпь тело с перевязанной платком окровавленной головой. Это был хозяин здания итальянского консульства в городе Яссы. Сартори долго молча смотрел на него, тронул его лоб, повернулся к раввину и сказал:

– Он был порядочный человек.

Вдруг послышался шум ссоры. Налетевшие со всех сторон крестьяне и цыгане раздевали мертвых. Сартори двинулся, протестуя, раввин тронул его за плечо и сказал:

– Бесполезно, они так привыкли, – и тихо добавил с печальной улыбкой: – Завтра они придут к нам продавать добытое мародерством, а мы будем покупать. Что еще остается делать?

Сартори молчал, он смотрел, как раздевают несчастных. Казалось, мертвые всеми силами защищались от истекающих потом, вопящих и богохульствующих мародеров. Те раздраженно поднимали непокорные руки, выпрямляли задубевшие локти и одеревеневшие колени, стаскивали жакеты, брюки, нижнее белье. Женщины упрямились больше и отчаянно сопротивлялись. Никогда бы не подумал, что так нелегко снять сорочку с мертвой девушки. Может, стыд еще оставался в них живым и придавал сил: они поджимались на локтях, обращали белое лицо к свирепой, потной роже осквернителя, долго смотрели в нее распахнутыми очами. И, уже нагие, падали на землю с глухим стуком.

– Нам нужно ехать, уже поздно, – сказал спокойно Сартори, повернулся к раввину и попросил его составить свидетельство о смерти «этого джентльмена». Раввин поклонился, и мы пешком направились в деревню. В кабинете директора «Сельскохозяйственного банка» стояла невозможная жара. Раввин послал принести из синагоги книгу регистраций, составил свидетельство о смерти и выдал документ Сартори, тот аккуратно сложил его и отправил в бумажник. Вдалеке свистел поезд. Большая муха с бирюзовыми крыльями гудела возле чернильницы.