В одиннадцать утра пес Прут вышел из комы, сохранив в полном объеме умственные и двигательные способности. И не просто сохранив. Никогда больше до конца своей долгой по собачьим меркам жизни он не попытается обслюнявить или сгрызть кашемир и кожу, не сделает поползновения на пуфик и не описает подушки хозяев.

Ровно в полдень ожил мой мобильник. Марк Гран-Ромье хотел самолично сообщить великую новость: у них с Матильдой все возобновилось — «с чистого листа».

— Я обязан этим тебе, Полин. Без того жестокого разрыва Мат никогда бы не поняла, как сильно she loves me, она меня любит. Когда она объявила, что беременна, и увидела меня crying, увидела, что я плачу, то ужасно растрогалась. Я такой happy, такой счастливый, Полин!

«Само собой разумеется», — мысленно улыбнулась я, послав воздушный поцелуй небу.

— А Мат в порядке, Марк?

— Она рядом. Передать ей трубку?

— А… она разве хочет поговорить со мной?

— Ты совсем рехнулась или как? — заорала в трубку Матильда. — Разве можем мы долго дуться друг на друга? Берешь пример с Моник? Кстати, будь доброй феей-крестной, возьми ее на выходные. Марк везет меня в Венецию.

— Конечно, с радостью. Но, Мат… в Венеции не играют в. гольф и не охотятся на куропаток…

— I know[47], — прошептала она с торжествующей ноткой в голосе.

В 14.00 подпрыгивающая от возбуждения Адель объявила, что больше не будет смотреть канал «КТО», потому что увидела на Filles-TV «последний клип Робби Уильямса и наконец-то поняла, кто главный мужчина ее жизни».

В 15.00 Афликао торжественно возвестила, что с сегодняшнего дня навсегда отказывается от женатых мужчин.

— Конечно, до тех пор, пока в один прекрасный день сама не выйду замуж.

Сначала я не поняла, зачем наша португалка сделала подобное признание, но она продолжила железным тоном:

— Хочу, чтобы ты знать, Полин: я никогда — никогда! — не смотреть на Пьер с… гнусные намерения. Ты не думать, что я есть опасность для твоей семьи.

Я запретила себе вспоминать, что мой муж всегда называл Афликао троллем, мне удалось не рассмеяться, и я от всего сердца поблагодарила ее за то, что она остается с нами до конца учебного года.

В 16.00, когда я открыла дверь, на пороге стояла сияющая Жермена Крике.

— Полин, малышка, если бы ты только знала, что мне пришлось пережить! Это ужасно, ужасно, ужасно, я даже не осмеливаюсь рассказать, что на меня хотели навесить эти подлые легавые. Нет, все-таки расскажу… Семья одного паршивого старикашки, о котором я заботилась со всем возможным тщанием, обвинила меня в излишнем усердии! Меня! Господь свидетель — этот несчастный только и делал, что испытывал терпение персонала. Вообрази: в свои восемьдесят лет мерзавец так и норовил пощупать сестер за сиськи. — Она многозначительно поджала губы. — В конце концов они разобрались, что во всем, скорее всего, виновата испарившаяся неделю назад санитарка. К счастью, у меня большие связи в верхах добровольческой службы. Думаю, если бы не совместные усилия монсеньора Вентруа и Бертрана Деланоэ, я бы до сих пор томилась в сырых застенках. Ты и представить не можешь, с какой ревностью некоторые семьи относятся к моей работе. Эта история так меня потрясла, что я подумываю оставить помощь умирающим и заняться чем-нибудь еще. Например, «желтыми комнатами» госпожи Ширак, я ведь так люблю детей, — заключила она, хлопая ресницами.

Из осторожности я не рассказала Жермене о своей встрече с инспектором Торанем. Внутренний голос подсказывал, что, какой бы вопрос я ни задала, ответ мне точно не понравится. О визите в Сен-Рош я Жермене тоже не сообщила, ограничившись замечанием, что теперь все утряслось.

Сорокадневный срок истек, ничего катастрофического не случилось, как и предполагали врачи. Жермена выглядела разочарованной, когда я провожала ее до двери со словами «буду рада… при случае… узнать, как у вас дела».

На площадке она открыла рот, как будто хотела что-то сказать, терзаемая угрызениями совести. Я жестом остановила ее, прошептала: «Удачи, Жермена» — и тихонько закрыла дверь. Без обиды. Но и без сожаления.

В 17.00 последовал звонок от двуглавого руководства. Мими и Раф возбужденно тарахтели, перебивая друг друга, как в старые добрые времена.

— Помнишь старую поговорку насчет пророка в своем отечестве, ПОП? Ну так вот, ты не поверишь! Мы все утро получаем мейлы из Штатов. Очевидно, кто-то — не знаю кто — привез туда номер «Модели» за прошлую неделю, твою статью выложили в Интернет, и ее прочли повсюду — от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса, via Лондон. Отзывы сугубо положительные, масса предложений об интервью. Ты сидишь? Если нет, лучше сядь! Хилари Клинтон, Шарон Стоун, Мадонна, Мелинда Гейтс, Камилла экс-Паркер-Боулз — все они хотят высказаться и поздравить тебя.

— С каких пор Хилари Клинтон читает по-французски? — улыбнулась я, бросив благодарный взгляд на стоявшую у меня на столе фотографию Карла Лагерфельда.

— Не будь брюзгой! Это же сплошь сливки! Вспомни, как долго и безнадежно мы добивались возможности взять у каждой интервью… А теперь отвечаем: «Сохраняйте спокойствие, дамы! Встаньте в очередь. Сначала ты, Джулия, потом Шарон. Мелинда, ты ничем не лучше остальных!» Откровенно говоря, мы не знаем, чем им так понравилась статья? Хотя, наверное, в Штатах любят проповеди… Не дуйся, мы только хотели сказать, что американцы иначе относятся к религии, к добру и злу, к необходимости осознать, сколь эгоистична западная цивилизация, и все такое прочее. Они слишком серьезны, слишком ангажированы и до ужаса «сьюзенсарандонированы»[48].

— Супер-дрюпер! Рада за вас. Матильда или Соня отлично справятся.

— Ты, надеюсь, шутишь?

— С чего бы мне шутить? Хочу напомнить — меня сослали в спортивный раздел. Не думаете же вы, что я стану спрашивать у герцогини Корнуэльской Камиллы ее мнение об отборщике «Синих»?

— Пре-кра-ти! Послезавтра летишь в Нью-Йорк. Надолго. Начинаешь с Хилари Клинтон. Само собой, мы даем тебе карт-бланш, ПОП.

В 18.00 никто не позвонил и не вошел в мою комнату, чтобы сделать сенсационное сообщение.

Зато произошла глупейшая вещь: я взглянула на свои руки и громогласно объявила, что мне необходим хороший маникюр. Пьер и дети дружно оставили свои дела и повернулись ко мне, затаив дыхание.

— И знаете что, мои дорогие? Мне совершенно нечего надеть. Завтра же отправляюсь на площадь Виктуар и потрачу там… ну просто неприличные деньги.

Гробовая тишина.

Потом по прекрасным лицам моих детей заструились слезы радости, а Пьер нежно обнял меня и произнес: