– Хочешь, я попрошу Бориса найти того дознавателя, что приходил к Жильцову, и ты его сам спросишь, просил он о молчании или нет?

Борис, о котором упомянула тетка, работал в Следственном комитете и был знаком с Викой с тех пор, как они вместе раскрыли одно громкое убийство[9]. Я не сомневался, что Борис действительно сможет найти того самого следователя, однако все меньше видел в том необходимости. При встрече с Жильцовым я списал его нервное состояние на нахлынувшие воспоминания об убитом товарище, мне показалось, что его внезапные слезы были искренними, а волнение объяснимым. Однако сейчас я уже не знал, что думать. Насчет публикации некролога доводы тетки казались более чем разумными.

Трубка издала какую-то жаркую американскую попсу, потом мелодия захлебнулась, и строгий голос сказал:

– Алло.

Было только семь утра, но я был уверен, что там не спали.

– Приезжай, – был мне ответ, не слишком радостный, но и не безразличный. – Привези конфеты и печенье какое-нибудь.

Это было так похоже на сливочную девочку, что я улыбнулся своим воспоминаниям. Догадывается ли она, что сама как конфета? Скорее, как суровый грильяж; конечно, Марина – грильяж.

Марго обязательно уточнила бы: «Только без кокосовой стружки и ни в коем случае не пралине». Она не любила миндаль и не ела шоколад ниже 75 процентов, пекла страшненькие на вид пироги из муки второго сорта без дрожжей и верила во всю ту хрень, что ей рассказывали в фитнес-клубе.

– Сейчас приеду, – ответил я в трубку, хотя изначально настроился сказать «нет».

Зачем я вообще взялся с утра названивать Марине? До суда оставался день. Я собирался поработать над статьями Валеева и над делом профсоюза. Мы договаривались с Викой, в конце концов, в том числе и для этого я остался ночевать здесь… И вот я сказал «сейчас приеду».

Впрочем, судя по тому, как сладко дрыхла моя тетка, завернувшись в плед, а главное, что ночник был включен и на подлокотнике стояли три чашки с остатками кофе, до обеда время у меня точно имелось. Стараясь не греметь, я тихо выбрался из комнаты и закрыл дверь своим ключом.

Новое место практики Марины и Лейлы оказалось буквально в паре километров от Старого Озерного. Сказать, что условия здесь были хуже, чем в хозяйстве у Валеева, – это ничего не сказать. Пока я добрался на такси до автобусной станции, а потом до самой деревни, которая по иронии судьбы звалась Новым Озерным, совсем рассвело.

Самого хозяйства я толком не увидел, но магазин – красный угол и святая святых деревенского быта – поражал одним внешним видом. Одноэтажный каменный домик времен активного колхозного строительства, который с тех пор ни разу не видел капитального ремонта, ощетинился на меня растрескавшейся штукатуркой, наносившейся из года в год на старые слои. Магазин, похожий на густо напудренную оплывшую старуху. Ничего хорошего не предвещала и вывеска на магазине: «Успешный». Хороши же здесь представления об успехе!

Марина ждала меня под навесом у входа.

– Спасибо! – просто сказала она, принимая привезенные из города сладости. – Магазин здесь не фонтан.

– Вижу, – пробормотал я, утыкаясь ей носом в шею.

– Соскучился?

– Да. А ты?

– Не успела, – кокетливо улыбнулась она. – Только устроились.

Она шла впереди, покачивая попой, обтянутой оранжевым пуховиком, показывая дорогу в их новое жилище, которое оказалось большим ничейным домом на окраине села. Видимо, хозяева съехали совсем недавно: в доме было полно утвари, обстановка, обязательные ковры, все из середины 80-х годов, старое, но не убитое. В доме имелась только одна большая комната, где стояла кровать, обеденный стол, шкаф с одеждой, печь располагалась по центру. В маленькие прорезные окна поступало так мало света, что даже днем читать пришлось бы с электричеством. С кровати почти до самого пола свешивалась огромная перина, на которой восседала Лейла, вытянув перед собой ноги, между которыми был втиснут таз, наполовину наполненный водой. Лейла рассеянно поздоровалась и вновь склонилась над тазом. Сначала я решил, что девушке нехорошо, но подойдя ближе, разглядел в ее руках птичку, размером с ладонь, которую она аккуратно макала в воду каждые тридцать секунд.

– Ты моешь, что ли, ее? – поинтересовался я.

– Нет, – шепнула Лейла, демонстрируя безжизненно обвисшие лапы и крыло. – Это перепел, он в леске запутался, я взяла ножницы, чтобы перерезать, а его со страха удар хватил.

– Теперь наша мать Тереза его кордиамином отпаивает, – подтрунила Марина.

Лейла макнула перепела головой в таз.

– Клюв такой маленький, что пипетка не лезет, – объяснила она свой варварский метод. На слове «пипетка» перепел задергался и наглотался воды. Лейла ловко вынула голову страдальца и разложила его на газетах в изножье перины.

– Все, пускай лежит теперь. Терапия.

– Вы перепелов разводите? – удивился я.

– А что, выгодно. Рестораны, знаешь, как покупают! Деньги-то нужны, – как всегда резонно ответила Марина.

Пока я изумлялся и разглядывал импровизированный птичник, который девушки устроили прямо в избе с другой стороны печи, Лейла засобиралась.

– Куда? – нахмурилась Марина.

Лейла уже накинула куртку. Я не поворачивался, но отсчитывал мгновения до ее ухода сердцебиением в животе.

– К главному схожу, – бросила Лейла. – Он же наш спирт закрыл.

– Это правда, – подтвердила Марина, выразительно глядя на меня. – Трехлитровая банка. Наша, институтская. Конфисковал, гад такой.

Когда Лейла сказала про спирт, внутри меня что-то радостно звякнуло, и без того бурный ток крови запульсировал еще веселее.

Выпить хотелось еще вчера, но при Вике это было невозможно. Следующая моя мысль была об алкоголизме. Да, тревожный симптом в каком-то другом случае, но не в этот раз. Впервые я попробовал спирт около двух месяцев назад, в деревне. Ничего не может произойти за два месяца. Да, все алкоголики говорят так, но это точно не мой вариант. Черт! И так алкоголики тоже говорят. В общем, я махнул на все это рукой, пусть идет параллельно.

Как только Лейла вышла за дверь, я повалил Марину на перину. Она заверещала и шутливо задергала ногами. Из-под моей куртки с грохотом вывалилась Одри Хепберн.

Сливочная девочка ойкнула.

– Подарок, – прошептал я.

– Мне?

– Тебе.

Мне не было стыдно.