Джейк решил без промедления направиться к ней.

– Прошу прощения, сэр, – попытался задержать его дворецкий, – но мисс Маклаури не любит, чтобы ее беспокоили в такое время.

– Уверен, она не откажется увидеться со мной сейчас.

– Это правило установила сама, миледи и подкрепила его строгими инструкциями на сей счет, – возразил Роберт, выпрямляясь во весь рост. – Она никого не принимает во время своих занятий музыкой.

– Сегодня мне уже пришлось спасать ее жизнь, – резко ответил Джейк, зло сверкнув глазами, – и я хочу сам убедиться, что мои усилия не пропали даром.

Роберт из вежливости хмыкнул, хотя было видно, что он не верит ни одному слову. Неверие дворецкого больно уязвило Джейка, и его охватил новый приступ раздражения.

Он повернулся и пошел прочь, мстительно жалея, что не прихватил с собой в качестве сувенира несколько динамитных шашек – тут бы сразу поняли, что время после полудня он провел с толком, а не в пустых хлопотах, стараясь оправдать свою роль телохранителя. Во всяком случае, Мэри Ламберт отнеслась к его словам со всей серьезностью, особенно когда увидела ведро, доверху наполненное взрывчаткой.

При обходе дома снаружи, чем ближе он подходил к музыкальной комнате, тем крепче брала его в плен злость.

Потом он услышал звуки фортепьяно.

Меган не закрыла дверь в комнату, где играла. Те же густые звуки, которые днем доносились до него из окна миссии, разливались теперь по дому.

Джейк в нерешительности остановился, немного не дойдя до комнаты. Чудесная мелодия наполняла его, расходилась по жилам вместе с током крови. Он прислонился спиной к стене и замер, обратившись в слух. Напряжение оставило его, словно унесенное океанским отливом.

Шопен.

Откуда он это знает?

Ошеломленный, с бухающим сердцем, Джейк пытался поймать ускользающее призрачное воспоминание. С десятилетнего возраста единственными звуками, которые он слышал, было дребезжание разбитых инструментов в переполненных подвыпившими людьми салунах. Ничего высокого… ничего, подобного этому. Так откуда же он знает эту музыку?

Внезапно он ощутил внутренний толчок и понял, что воспоминание пришло из раннего детства. Его мать играла Шопена. Это произведение было его любимым.

Джейк закрыл глаза. Он так сосредоточился на своих переживаниях, что заныли стиснутые зубы. Он помнил темные густые волосы матери, помнил, как пахла розами ее туалетная вода, но он не мог вспомнить ее лица. Она играла этот отрывок с изящной точностью, в полном соответствии с замыслом композитора.

Меган же многое добавляла от себя.

Энергия исполнения Меган захватила его, вытащила из прошлого. Инструмент отзывался на нежные касания ее пальцев то жалобным всхлипыванием, то взрывался в мощном крещендо. В музыку она вкладывала свое сердце, через нее делилась с миром своим настроением.

Радость, борьба, приговор, одиночество… океан одиночества – все это и еще многое другое слышалось в мелодии. За фасадом из атласа и тесьмы скрывалась женщина необузданных страстей, которая чувствует искренне и глубоко.

Пораженный своим открытием, он почувствовал опустошение.

Страсть полилась в его душу серебряным ливнем. Он впитывал ее с каждым вдохом, она струилась по его коже, как шелковые касания ее губ. Его кровь запылала, как расплавленная, лава. Он представлял себе, как поднимает ее на руки со скамеечки возле рояля, как ласкает ее, как они предаются страсти здесь же, на ковре музыкальной комнаты, дико и самозабвенно. Он не мог избавиться от этих видений, как заблудившийся в безводной пустыне путник не может избавиться от видения хрустального родника.

Джейк оторвался от стены и быстро подошел к окну. Прохлада, шедшая извне, влекла, его как магнит. Не видя ничего вокруг, он прислонился лбом к холодному стеклу, давая выход внутреннему жару. Музыка смолкла, колдовство исчезло.

Он не зная, сколько времени простоял так, но бушевавшее в нем пламя гасло, оставляя после себя боль, которую было куда легче перекосить, нежели терпеть острые когти желания. Из-за крыши дома показалась луна, ее холодный свет мягко проникал под закрытые веки.

Открыв глаза, Джейк глубоко вздохнул. За окном темнела буйная растительность внутреннего дворика.

Он вдруг понял, почему стекло принесло ему облегчение, – за окном было холодно.

* * *

Мег взяла последний аккорд сонаты и оставила пальцы на клавишах, дав звукам медленно растаять. Она не поднимала рук, пока не побелели костяшки пальцев и последние отголоски музыки не растворились в зловещей тишине.

И что же дальше? – грустно подумала Мег. Она вложила в музыку все свои чувства, просидев за роялем более двух часов, пока руки не начали дрожать от усталости.

Мег посмотрела на свои онемевшие пальцы – они многим приносили радость, освобождая на волю музыку. Неужели это все, что она может на этом свете? Радость часов, за фортепьяно и репутация безупречной хозяйки?

Есть ли в ее жизни настоящий смысл? Не спотыкаются только те, кто вечно лежит на кровати, – вдруг пришли ей на память слова Аккры. Она сложила руки на крышке рояля и склонила к ним голову.

Меган не видела разницы между собой и фарфоровой фигуркой в витрине магазина – обе хорошенькие и хрупкие, обе существуют без пользы, пока кому-нибудь не вздумается с ними поиграть. Хотя на многое у нее открылись глаза в тот вечер на балу в честь дня рождения, главный вопрос все так же мучил, не оставлял в покое, – для чего она живет? Отец балует, дочь, потому, что ощущает потребность опекать ее. А есть ли и в ней такая же потребность по отношению к другим? И сможет ли она понять это, не испытав себя, не предложив кому-то часть своей души, а не только свои деньги?

Мэри Ламберт призывает покончить с работорговлей среди китайцев и самоотверженно защищает бедных девочек, дает им возможность начать другую жизнь. Хотя Меган и не скупится на пожертвования, но одни только деньги не помогли бы Мэри открыть стольким девушкам глаза, не помогли бы выстоять в судебных процессах против торговцев живым товаром, выдерживать их постоянные нападки.

Меган эта женщина казалась героиней. Спокойной и скромной героиней, от которой исходит свет, потому что силы свои она черпает в искренней вере, в Боге.

А ей, Мег, слабой и хрупкой, неуютно среди таких людей, способных на подвиг.

Перед ней вдруг возник другой образ – широкоплечий мужчина с длинными черными волосами, с пронзительным взглядом серо-стальных глаз.

Мег тряхнула головой. С чего бы ей думать о Джейкобе Тальберте с таким же благоговением, с которым она вспоминает Мэри? Он груб, упрям и – вдобавок ко всему – никак не проявил себя в качестве телохранителя!

Не в силах сдержать стон, Мег призналась себе: она пытается найти в Джейке какие-то иные достоинства, кроме одного – необходимости постоянна думать об этом человеке. Для нее безопасность отца – самое главное. И пусть Джейк поскорее закончит работу и уезжает, исчезает куда угодно, увозит далеко ее тоску по его поцелуям, поцелуям мужчины, недостойного ее… Хотя, с другой стороны, почему он больше не пытается ее поцеловать?