– А что, если это я старуху и Лизавету убил? – проговорил онвдруг – и опомнился.

Заметов дико поглядел на него и побледнел, как скатерть.Лицо его искривилось улыбкой.

– Да разве это возможно? – проговорил он едва слышно.

Раскольников злобно взглянул на него.

– Признайтесь, что вы поверили? Да? Ведь да?

– Совсем нет! Теперь больше, чем когда-нибудь, не верю! –торопливо сказал Заметов.

– Попался наконец! Поймали воробушка. Стало быть, верили жепрежде, когда теперь «больше, чем когда-нибудь, не верите»?

– Да совсем же нет! – восклицал Заметов, видимосконфуженный. – Это вы для того-то и пугали меня, чтоб к этому подвести?

– Так не верите? А об чем вы без меня заговорили, когда ятогда из конторы вышел? А зачем меня поручик Порох допрашивал после обморока?Эй ты, – крикнул он половому, вставая и взяв фуражку, – сколько с меня?

– Тридцать копеек всего-с, – отвечал тот, подбегая.

– Да вот тебе еще двадцать копеек на водку. Ишь сколькоденег! – протянул он Заметову свою дрожащую руку с кредитками, – красненькие,синенькие, двадцать пять рублей. Откудова? А откудова платье новое явилось?Ведь знаете же, что копейки не было! Хозяйку-то небось уж опрашивали… Ну,довольно! Assez cause![35] До свидания… приятнейшего!..

Он вышел, весь дрожа от какого-то дикого истерическогоощущения, в котором между тем была часть нестерпимого наслаждения, – впрочем,мрачный, ужасно усталый. Лицо его было искривлено, как бы после какого-топрипадка. Утомление его быстро увеличивалось. Силы его возбуждались и приходилитеперь вдруг, с первым толчком, с первым раздражающим ощущением, и так жебыстро ослабевали, по мере того как ослабевало ощущение.

А Заметов, оставшись один, сидел еще долго на том же месте,в раздумье. Раскольников невзначай перевернул все его мысли, насчет известногопункта, и окончательно установил его мнение.

«Илья Петрович – болван!» – решил он окончательно.

Только что Раскольников отворил дверь на улицу, как вдруг,на самом крыльце, столкнулся с входившим Разумихиным. Оба, даже за шаг еще, невидали друг друга, так что почти головами столкнулись. Несколько времениобмеривали они один другого взглядом. Разумихин был в величайшем изумлении, новдруг гнев, настоящий гнев, грозно засверкал в его глазах.

– Так вот ты где! – крикнул он во все горло. – С постели сбежал!А я его там под диваном даже искал! На чердак ведь ходили! Настасью чуть неприбил за тебя… А он вон где! Родька! Что это значит? Говори всю правду!Признавайся! Слышишь?

– А то значит, что вы все надоели мне смертельно, и я хочубыть один, – спокойно отвечал Раскольников.

– Один? Когда еще ходить не можешь, когда еще рожа какполотно бледна, и задыхаешься! Дурак!.. Что ты в «Хрустальном дворце» делал?Признавайся немедленно!

– Пусти! – сказал Раскольников и хотел пройти мимо. Это ужевывело Разумихина из себя: он крепко схватил его за плечо.

– Пусти? Ты смеешь говорить: «пусти»? Да знаешь ли, что ясейчас с тобой сделаю? Возьму в охапку, завяжу узлом да и отнесу под мышкойдомой, под замок!

– Слушай, Разумихин, – начал тихо и, по-видимому, совершенноспокойно Раскольников, – неужель ты не видишь, что я не хочу твоих благодеяний?И что за охота благодетельствовать тем, которые… плюют на это? Тем, наконец,которым это серьезно тяжело выносить? Ну для чего ты отыскал меня в началеболезни? Я, может быть, очень был бы рад умереть? Ну, неужели я недостаточновыказал тебе сегодня, что ты меня мучаешь, что ты мне… надоел! Охота же в самомделе мучить людей! Уверяю же тебя, что все это мешает моему выздоровлениюсерьезно, потому что беспрерывно раздражает меня. Ведь ушел же давеча Зосимов,чтобы не раздражать меня. Отстань же, ради бога, и ты! И какое право, наконец,имеешь ты удерживать меня силой? Да неужель ты не видишь, что я совершенно вполном уме теперь говорю? Чем, чем, научи, умолить мне тебя, наконец, чтобы тыне приставал ко мне и не благодетельствовал! Пусть я неблагодарен, пусть янизок, только отстаньте вы все, ради бога, отстаньте! Отстаньте! Отстаньте!

Он начал спокойно, заранее радуясь всему яду, которыйготовился вылить, а кончил в исступлении и задыхаясь, как давеча с Лужиным.

Разумихин постоял, подумал и выпустил его руку.

– Убирайся же к черту! – сказал он тихо и почти задумчиво. –Стой! – заревел он внезапно, когда Раскольников тронулся было с места, – слушайменя. Объявляю тебе, что все вы, до единого, – болтунишки и фанфаронишки!Заведется у вас страданьице – вы с ним как курица с яйцом носитесь! Даже и тутворуете чужих авторов. Ни признака жизни в вас самостоятельной! Из спермацетноймази вы сделаны, а вместо крови сыворотка! Никому-то из вас я не верю! Первоедело у вас, во всех обстоятельствах – как бы на человека не походить! Сто-о-ой!– крикнул он с удвоенным бешенством, заметив, что Раскольников опять трогаетсяуходить, – слушай до конца! Ты знаешь, у меня сегодня собираются на новоселье,может быть, уж и пришли теперь, да я там дядю оставил, – забегал сейчас, –принимать приходящих. Так вот если бы ты не был дурак, не пошлый дурак, ненабитый дурак, не перевод с иностранного… видишь, Родя, я сознаюсь, ты малыйумный, но ты дурак! – так вот, если б ты не был дурак, ты бы лучше ко мне зашелсегодня, вечерок посидеть, чем даром-то сапоги топтать. Уж вышел, так уженечего делать! Я б тебе кресла такие мягкие подкатил, у хозяев есть… Чаишко,компания… А нет, – так и на кушетке уложу, – все-таки между нами полежишь… ИЗосимов будет. Зайдешь, что ли?

– Нет.

– Вр-р-решь! – нетерпеливо вскрикнул Разумихин, – почему тызнаешь? Ты не можешь отвечать за себя! Да и ничего ты в этом не понимаешь… Ятысячу раз точно так же с людьми расплевывался и опять назад прибегал… Станетстыдно – и воротишься к человеку! Так помни же, дом Починкова, третий этаж…

– Да ведь этак вы себя, пожалуй, кому-нибудь бить позволите,господин Разумихин, из удовольствия благодетельствовать.

– Кого? Меня! За одну фантазию нос отвинчу! Дом Починкова,нумер сорок семь, в квартире чиновника Бабушкина…

– Не приду, Разумихин! – Раскольников повернулся и пошелпрочь.

– Об заклад, что придешь! – крикнул ему вдогонку Разумихин.– Иначе ты… иначе знать тебя не хочу! Постой, гей! Заметов там?

– Там.

– Видел?

– Видел.

– И говорил?

– Говорил.

– Об чем? Ну да черт с тобой, пожалуй, не сказывай.Починкова, сорок семь, Бабушкина, помни!