– Я послал за доктором, – твердил он Катерине Ивановне, – небеспокойтесь, я заплачу. Нет ли воды?.. и дайте салфетку, полотенце,что-нибудь, поскорее; неизвестно еще, как он ранен… Он ранен, а не убит, будьтеуверены… Что скажет доктор!

Катерина Ивановна бросилась к окну; там, на продавленномстуле, в углу, установлен был большой глиняный таз с водой, приготовленный дляночного мытья детского и мужниного белья. Это ночное мытье производилось самоюКатериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, аиногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти небыло, и было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а КатеринаИвановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить себя по ночам ине по силам, когда все спят, чтоб успеть к утру просушить мокрое белье напротянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в доме. Она схватиласьбыло за таз, чтобы нести его по требованию Раскольникова, но чуть не упала сношей. Но тот уже успел найти полотенце, намочил его водою и стал обмыватьзалитое кровью лицо Мармеладова. Катерина Ивановна стояла тут же, с больюпереводя дух и держась руками за грудь. Ей самой нужна была помощь.Раскольников начал понимать, что он, может быть, плохо сделал, уговоривперенести сюда раздавленного. Городовой тоже стоял в недоумении.

– Поля! – крикнула Катерина Ивановна, – беги к Соне, скорее.Если не застанешь дома, все равно, скажи, что отца лошади раздавили и чтоб онатотчас же шла сюда… как воротится. Скорей, Поля! На, закройся платком!

– Сто есь духу беги! – крикнул вдруг мальчик со стула и,сказав это, погрузился опять в прежнее безмолвное прямое сиденье на стуле,выпуча глазки, пятками вперед и носками врозь.

Меж тем комната наполнилась так, что яблоку упасть былонегде. Полицейские ушли, кроме одного, который оставался на время и старалсявыгнать публику, набравшуюся с лестницы, опять обратно на лестницу. Зато извнутренних комнат высыпали чуть не все жильцы г-жи Липпевехзель и сначала былотеснились только в дверях, но потом гурьбой хлынули в самую комнату. КатеринаИвановна пришла в исступление.

– Хоть бы умереть-то дали спокойно! – закричала она на всютолпу, – что за спектакль нашли! С папиросами! Кхе-кхе-кхе! В шляпах войдитееще!.. И то в шляпе один… Вон! К мертвому телу хоть уважение имейте!

Кашель задушил ее, но острастка пригодилась. КатериныИвановны, очевидно, даже побаивались; жильцы, один за другим, протеснилисьобратно к двери с тем странным внутренним ощущением довольства, которое всегдазамечается, даже в самых близких людях, при внезапном несчастии с их ближним, иот которого не избавлен ни один человек, без исключения, несмотря даже на самоеискреннее чувство сожаления и участия.

За дверью послышались, впрочем, голоса про больницу и чтоздесь не след беспокоить напрасно.

– Умирать-то не след! – крикнула Катерина Ивановна и ужебросилась было растворить дверь, чтобы разразиться на них целым громом, ностолкнулась в дверях с самою г-жой Липпевехзель, которая только что успелапрослышать о несчастии и прибежала производить распорядок. Это была чрезвычайновздорная и беспорядочная немка.

– Ах, бог мой! – всплеснула она руками, – ваш муж пьянлошадь изтопталь. В больниц его! Я хозяйка!

– Амалия Людвиговна! Прошу вас вспомнить о том, что выговорите, – высокомерно начала было Катерина Ивановна (с хозяйкой она всегдаговорила высокомерным тоном, чтобы та «помнила свое место» и даже теперь немогла отказать себе в этом удовольствии), – Амалия Людвиговна…

– Я вам сказал раз-на-прежде, что вы никогда не смельговориль мне Амаль Людвиговна; я Амаль-Иван!

– Вы не Амаль-Иван, а Амалия Людвиговна, и так как я непринадлежу к вашим подлым льстецам, как господин Лебезятников, который смеетсятеперь за дверью (за дверью действительно раздался смех и крик: «сцепились!»),то и буду всегда называть вас Амалией Людвиговной, хотя решительно не могупонять, почему вам это название не нравится. Вы видите сами, что случилось сСеменом Захаровичем; он умирает. Прошу вас сейчас запереть эту дверь и невпускать сюда никого. Дайте хоть умереть спокойно! Иначе, уверяю вас, завтра жепоступок ваш будет известен самому генерал-губернатору. Князь знал меня еще вдевицах и очень хорошо помнит Семена Захаровича, которому много разблагодетельствовал. Всем известно, что у Семена Захаровича было много друзей ипокровителей, которых он сам оставил из благородной гордости, чувствуянесчастную свою слабость, но теперь (она указала на Раскольникова) нам помогаетодин великодушный молодой человек, имеющий средства и связи, и которого СеменЗахарович знал еще в детстве, и будьте уверены, Амалия Людвиговна…

Все это произнесено было чрезвычайною скороговоркой, чемдальше, тем быстрей, но кашель разом перервал красноречие Катерины Ивановны. Вэту минуту умирающий очнулся и простонал, и она побежала к нему. Больной открылглаза и, еще не узнавая и не понимая, стал вглядываться в стоявшего над нимРаскольникова. Он дышал тяжело, глубоко и редко; на окраинах губ выдавиласькровь; пот выступил на лбу. Не узнав Раскольникова, он беспокойно началобводить глазами. Катерина Ивановна смотрела на него грустным, но строгимвзглядом, а из глаз ее текли слезы.

– Боже мой! У него вся грудь раздавлена! Крови-то, крови! –проговорила она в отчаянии. – Надо снять с него все верхнее платье! Повернисьнемного, Семен Захарович, если можешь, – крикнула она ему.

Мармеладов узнал ее.

– Священника! – проговорил он хриплым голосом.

Катерина Ивановна отошла к окну, прислонилась лбом к оконнойраме и с отчаянием воскликнула:

– О, треклятая жизнь!

– Священника! – проговорил опять умирающий после минутногомолчания.

– Пошли-и-и! – крикнула на него Катерина Ивановна; онпослушался окрика и замолчал. Робким, тоскливым взглядом отыскивал он ее глазами;она опять воротилась к нему и стала у изголовья. Он несколько успокоился, ноненадолго. Скоро глаза его остановились на маленькой Лидочке (его любимице),дрожавшей в углу, как в припадке, и смотревшей на него своими удивленнымидетски пристальными глазами.

– А… а… – указывал он на нее с беспокойством. Ему что-тохотелось сказать.

– Чего еще? – крикнула Катерина Ивановна.

– Босенькая! Босенькая! – бормотал он, полоумным взглядомуказывая на босые ножки девочки.

– Молчи-и-и! – раздражительно крикнула Катерина Ивановна, –сам знаешь, почему босенькая!

– Слава богу, доктор! – крикнул обрадованный Раскольников.

Вошел доктор, аккуратный старичок, немец, озираясь снедоверчивым видом; подошел к больному, взял пульс, внимательно ощупал голову ис помощью Катерины Ивановны отстегнул всю смоченную кровью рубашку и обнажилгрудь больного. Вся грудь была исковеркана, измята и истерзана; несколько реберс правой стороны изломано. С левой стороны, на самом сердце, было зловещее,большое, желтовато-черное пятно, жестокий удар копытом. Доктор нахмурился.Полицейский рассказал ему, что раздавленного захватило в колесо и тащило,вертя, шагов тридцать по мостовой.