Раскольников дошел до Садовой и повернул за угол. Разумихинсмотрел ему вслед задумавшись. Наконец, махнув рукой, вошел в дом, ноостановился на средине лестницы.

«Черт возьми! – продолжал он почти вслух, – говорит сосмыслом, а как будто… Ведь и я дурак! Да разве помешанные не говорят сосмыслом? А Зосимов-то, показалось мне, этого-то и побаивается! – Он стукнулпальцем по лбу. – Ну что, если… ну как его одного теперь пускать? Пожалуй,утопится… Эх, маху я дал! Нельзя!» И он побежал назад, вдогонку заРаскольниковым, но уж след простыл. Он плюнул и скорыми шагами воротился в«Хрустальный дворец» допросить поскорее Заметова.

Раскольников прошел прямо на – ский мост, стал на средине, уперил, облокотился на них обоими локтями и принялся глядеть вдоль. Простившисьс Разумихиным, он до того ослабел, что едва добрался сюда. Ему захотелосьгде-нибудь сесть или лечь, на улице. Склонившись над водою, машинально смотрелон на последний розовый отблеск заката, на ряд домов, темневших в сгущавшихсясумерках, на одно отдаленное окошко, где-то в мансарде, по левой набережной,блиставшее, точно в пламени, от последнего солнечного луча, ударившего в негона мгновение, на темневшую воду канавы и, казалось, со вниманием всматривался вэту воду. Наконец в глазах его завертелись какие-то красные круги, домазаходили, прохожие, набережные, экипажи – все это завертелось и заплясалокругом. Вдруг он вздрогнул, может быть спасенный вновь от обморока одним дикими безобразным видением. Он почувствовал, что кто-то стал подле него, справа,рядом; он взглянул – и увидел женщину, высокую, с платком на голове, с желтым,продолговатым, испитым лицом и с красноватыми, впавшими глазами. Она глядела нанего прямо, но, очевидно, ничего не видала и никого не различала. Вдруг онаоблокотилась правою рукой о перила, подняла правую ногу и замахнула ее зарешетку, затем левую, и бросилась в канаву. Грязная вода раздалась, поглотилана мгновение жертву, но через минуту утопленница всплыла, и ее тихо понесловниз по течению, головой и ногами в воде, спиной поверх, со сбившеюся ивспухшею над водой, как подушка, юбкой.

– Утопилась! Утопилась! – кричали десятки голосов; людисбегались, обе набережные унизывались зрителями, на мосту, кругомРаскольникова, столпился народ, напирая и придавливая его сзади.

– Батюшки, да ведь это наша Афросиньюшка! – послышалсягде-то недалеко плачевный женский крик. – Батюшки, спасите! Отцы родные,вытащите!

– Лодку! Лодку! – кричали в толпе.

Но лодки было уж не надо: городовой сбежал по ступенькамсхода к канаве, сбросил с себя шинель, сапоги и кинулся в воду. Работы былонемного: утопленницу несло водой в двух шагах от схода, он схватил ее за одеждуправою рукою, левою успел схватиться за шест, который протянул ему товарищ, итотчас же утопленница была вытащена. Ее положили на гранитные плиты схода. Онаочнулась скоро, приподнялась, села, стала чихать и фыркать, бессмысленнообтирая мокрое платье руками. Она ничего не говорила.

– До чертиков допилась, батюшки, до чертиков, – выл тот жеженский голос, уже подле Афросиньюшки, – анамнясь удавиться тоже хотела, сверевки сняли. Пошла я теперь в лавочку, девчоночку при ней глядеть оставила, –ан вот и грех вышел! Мещаночка, батюшка, наша мещаночка, подле живет, второйдом с краю, вот тут…

Народ расходился, полицейские возились еще с утопленницей,кто-то крикнул про контору… Раскольников смотрел на все с странным ощущениемравнодушия и безучастия. Ему стало противно. «Нет, гадко… вода… не стоит, –бормотал он про себя. – Ничего не будет, – прибавил он, – нечего ждать. Чтоэто, контора… А зачем Заметов не в конторе? Контора в десятом часу отперта…» Оноборотился спиной к перилам и поглядел кругом себя.

«Ну так что ж! И пожалуй!» – проговорил он решительно,двинулся с моста и направился в ту сторону, где была контора. Сердце его былопусто и глухо. Мыслить он не хотел. Даже тоска прошла, ни следа давешнейэнергии, когда он из дому вышел, с тем «чтобы все кончить!». Полная апатиязаступила ее место.

«Что ж, это исход! – думал он, тихо и вяло идя по набережнойканавы. – Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршинпространства будет, – хе! Какой, однако же, конец! Неужели конец? Скажу я имиль не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей!Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу, какие глупости вголову приходят…»

В контору надо было идти все прямо и при втором поворотевзять влево: она была тут в двух шагах. Но, дойдя до первого поворота, оностановился, подумал, поворотил в переулок и пошел обходом, через две улицы, –может быть, безо всякой цели, а может быть, чтобы хоть минуту еще протянуть ивыиграть время. Он шел и смотрел в землю. Вдруг как будто кто шепнул ему что-тона ухо. Он поднял голову и увидал, что стоит у того дома, у самых ворот. С тоговечера он здесь не был и мимо не проходил.

Неотразимое и необъяснимое желание повлекло его. Он вошел вдом, прошел всю подворотню, потом в первый вход справа и стал подниматься познакомой лестнице, в четвертый этаж. На узенькой и крутой лестнице было оченьтемно. Он останавливался на каждой площадке и осматривался с любопытством. Наплощадке первого этажа в окне была совсем выставлена рама. «Этого тогда небыло», – подумал он. Вот и квартира второго этажа, где работали Николашка иМитька. «Заперта; и дверь окрашена заново; отдается, значит, внаем». Вот итретий этаж… и четвертый… «Здесь!» Недоумение взяло его: дверь в эту квартирубыла отворена настежь, там были люди, слышны были голоса; он этого никак неожидал. Поколебавшись немного, он поднялся по последним ступенькам и вошел вквартиру.

Ее тоже отделывали заново; в ней были работники; это его какбудто поразило. Ему представлялось почему-то, что он все встретит точно так же,как оставил тогда, даже, может быть, трупы на тех же местах на полу. А теперь:голые стены, никакой мебели; странно как-то! Он прошел к окну и сел наподоконник.

Всего было двое работников, оба молодые парня, одинпостарше, а другой гораздо моложе. Они оклеивали стены новыми обоями, белыми слиловыми цветочками, вместо прежних желтых, истрепанных и истасканных.Раскольникову это почему-то ужасно не понравилось; он смотрел на эти новые обоивраждебно, точно жаль было, что все так изменили.

Работники, очевидно, замешкались и теперь наскоро свертывалисвою бумагу и собирались домой. Появление Раскольникова почти не обратило насебя их внимания. Они о чем-то разговаривали. Раскольников скрестил руки и сталвслушиваться.

– Приходит она, этта, ко мне поутру, – говорил старшиймладшему, – раным-ранешенько, вся разодетая. «И что ты, говорю, передо мнойлимонничаешь, чего ты передо мной, говорю, апельсинничаешь?» – «Я хочу,говорит, Тит Васильевич, отныне, впредь в полной вашей воле состоять». Так вотоно как! А уж как разодета: журнал, просто журнал!

– А что это, дядьшка, журнал? – спросил молодой. Он,очевидно, поучался у «дядьшки».