— Назад! Туда нельзя! — вдруг закричала она в окно.

Трое детишек как раз собирались пройти через клумбу.

Взгляд Лоренса Серенака метался по саду в надежде зацепиться хоть за что-нибудь, лишь бы не видеть бесконечной печали в глазах Стефани и не поддаться искушению обнять ее и прижать к себе. Повсюду он видел цветы. Какая гармония красок! Кто способен устоять перед этой волшебной картиной?

— А это правда, — неожиданно спросил он, — то, о чем говорит в своей книге Арагон? Что Моне не выносил вида увядших цветов? Что садовники каждую ночь выкапывали отцветшие растения и пересаживали на их место другие, в цвету? Как будто заново перекрашивали весь сад?

Кажется, его хитрость удалась. Во всяком случае, губы Стефани тронула улыбка.

— Нет, конечно. Арагон немного преувеличивает… Но, позвольте, выходит дело, вы прочитали «Орельена»?

— Разумеется, прочитал. И даже понял. Этот великий роман говорит о том, что счастливая любовь невозможна. Я прав? Именно это пытается внушить нам автор?

— Арагон верил в это, когда писал книгу. Полагаю, он тогда действительно думал, что на свете не бывает счастливой любви. Но впоследствии ему довелось пережить самую прекрасную и самую долгую — размером в вечность — историю любви. Ни один другой поэт не познал такого счастья, какое выпало на долю ему. Ему и Эльзе…

Лоренс отвернулся от окна. Бледные губы Стефани оставались чуть приоткрытыми. Его охватило непреодолимое желание провести по этим губам пальцем, прикоснуться к фарфоровой коже…

— Вы очень странная женщина, Стефани.

— А вы, инспектор, наделены даром вызывать людей на откровенность. Должна признать: ваша манера вести допрос намного тоньше, чем я поняла со слов мужа. Но я вас разочарую. Во мне нет ничего странного. Я обыкновенна до банальности…

Учительница ненадолго замолчала, словно собираясь с духом, а потом вымолвила — будто бросилась из окна вниз:

— Банальная история… Я мечтаю о ребенке. Но мой муж не в состоянии подарить мне ребенка. Наверное, поэтому я больше его не люблю. Хотя нет, не так. Сколько я себя помню, я никогда его не любила. Просто он оказался рядом. И был не хуже, чем любой другой. Заботливый. Любящий. Я сделала не такой уж плохой выбор. Я ведь самая обыкновенная женщина, инспектор. Похожая на всех остальных. Пусть красивая… Пусть родилась в Живерни и люблю своих учеников… Что это меняет?

Рука Лоренса легла на руку Стефани. Их пальцы переплелись вокруг зеленой чугунной решетки окна.

— Почему вы говорите об этом мне?

Стефани повернула к нему голову и засмеялась.

«Неужели она не понимает, что таких глаз, как у нее, больше нет ни у кого в мире?»

— Не стройте иллюзий, инспектор. И не думайте лишнего. Если я рассказываю вам все это, то не потому, что меня пленила ваша бандитская улыбка, и не потому, что у вас расстегнута на груди рубаха, и не потому, что в ваших ореховых глазах отражаются все ваши чувства. Но самое главное — не надейтесь, что на меня действуют ваши чары…

Ее рука оторвалась от его и указала куда-то за горизонт.

— Помните Луизу, которую пленила машина чешского художника? Вот и я с первого взгляда влюбилась в ваш «Тайгер-Триумф»! — Она расхохоталась. — И в то, как вы гладите Нептуна…

Она придвинулась к нему совсем близко.

— И последнее, инспектор. Самое важное. Тот факт, что я больше не люблю своего мужа, еще не делает из него убийцу. Скорее, напротив…

Серенак ничего не ответил. Он только сейчас заметил, что пассажиры машин, проезжающих по шоссе Руа в пятидесяти метрах от них, все, как по команде, поворачивают головы к дому Моне и наверняка видят в окне его и Стефани. Любовники на балконе…

Что они тут, с ума все посходили?

Или это он сходит с ума?

— По-моему, мне пора вернуться к детям, — тихо сказала Стефани.

Серенак еще некоторое время постоял один у окна, слушая, как стихают за спиной шаги учительницы. Сердце колотилось, как бешеное, словно желая вырваться из-под расстегнутой на груди рубахи; мысли беспорядочно метались в голове, норовя расколоть черепную коробку.

«Кто такая Стефани?

Роковая женщина? Или заблудшая душа?»

Инспектор Сильвио Бенавидиш стоял в зале импрессионистов Руанского музея изящных искусств и по-совиному хлопал глазами. Зато Ашиль Гийотен не замирал ни на секунду. Вот и сейчас, достав из кармана носовой платок, он смахивал невидимую пылинку с картины Сислея. Табличка под полотном гласила: «Наводнение в Пор-Марли». Сильвио уже забеспокоился, не забыл ли Гийотен про его вопрос, когда хранитель обернулся к нему. Промокнув лоб уголком платка, он тоном прорицателя изрек:

— Если я вас правильно понял, инспектор, вас интересует, возможно ли появление на рынке пропавших либо вовсе неизвестных полотен Моне? Хотите, сыграем с вами в одну игру?

Он прижал платок к виску.

— Мы знаем, что в мастерской Моне в Живерни хранились десятки полотен — эскизов, юношеских работ, неоконченных панно с кувшинками… Это не говоря о картинах, подаренных художнику друзьями — Сезанном, Ренуаром, Писарро, Буденом, Эдуаром Мане, — всего больше трех десятков холстов. Представляете? Это же целое состояние! Коллекция, с которой сравнится не всякое музейное собрание! Под охраной восьмидесятилетнего старика и одного садовника, в доме с потрескавшимися стенами, вечно открытыми окнами и кое-как запирающейся дверью! Да кто угодно мог туда проникнуть. Любой житель деревни, прояви он толику хитрости, влез бы в мастерскую и «заработал» больше, чем если бы ограбил двадцать банков!

Платок в последний раз проехался по лицу хранителя и, смятый в ком, завершил свой путь у него в кулаке.

— Баснословное состояние — и до него рукой подать. Вы хоть понимаете, какое это искушение?

Сильвио честно старался понять. Одновременно он обводил взглядом десяток развешанных по стенам картин. Получается, что в Руанском музее, который слывет обладателем самого полного среди провинциальных картинных галерей собрания импрессионистов, не наберется и четверти богатств, хранившихся в мастерской Моне.

— А может быть, что в мастерской Моне в Живерни еще и сегодня есть картины великих мастеров?

Ашиль Гийотен на миг задумался.

— Смотрите, — наконец сказал он. — Клод Моне скончался в тысяча девятьсот двадцать шестом году. Скорее всего, его сын и наследник Мишель Моне приложил немало усилий к тому, чтобы сохранить и защитить те картины отца, которые он не передал в дар музеям. Следовательно, отвечая на ваш вопрос, я скажу так: вероятность того, что в розовом доме в Живерни до сих пор находятся никому не известные подлинники Моне, чрезвычайно мала. Хотя как знать…

— Хорошо, оставим тему воровства, — сказал инспектор, голос которого зазвучал чуть более уверенно. — Но разве Моне не мог продать или просто подарить кому-то часть своих работ?