Леня также молча, с вечным своим скептическим выражением на лице взял духа за запястье…

Чего-то там на шее потрогал…

Лицо сделалось еще более скептическим. Отрицательно покачал головой.

Ротный снял с плеча автомат и поднес к уху парня.

Тот еще сильнее захрипел, завращал глазами, изо рта пузыри пошли кровавые…

Этот выстрел прозвучал ужасно одиноко, но показался всем нам громче, чем безумная пальба минуты назад…

Молча стали расходиться.

Ротный передал по связи:

– Я «Остров». Нахожусь там-то там-то. Уничтожил мятежника. Захвачены одна единица оружия и боеприпасы. Потерь не имею.

Да, мы уничтожили еще одного мятежника.

Еще одного охреневшего духа из баракинской зеленки…

Нашего врага. Не первого и не последнего.

Только на душе до самого вечера было как-то муторно.

И о дневном происшествии никто не упомянул больше ни словом.

И все забылось, ушло.

Ушло под «корку», как уходило уже до этого многое и как еще многому предстояло уйти. Такому, о чем нельзя ни думать, ни говорить, ни помнить.

А утром были новый кишлак, новый дувал, новый бабай…

И снова светило солнышко, шелестели листья на деревьях, журчал прохладный арык в тени устремившихся в небо деревьев…

И до дембеля было всего полгода. Или целых полгода. Кому как повезет…

Такой запомнилась мне «золотая осень» 1985 года на Бараках.

Послесловие

Когда мы вернулись в Союз, меня долго не переставал поражать один и тот же вопрос, задававшийся удивительно многими, узнававшими, где я служил:

– Ты убивал людей?

Самые любознательные шли дальше:

– А скольких ты убил?

Воистину, любознательность порой граничит с кровожадностью!

Мне ни разу не пришлось ответить на этот вопрос.

О чем это они? Какие люди? Что значит – убивал?

Я служил в армии. Выполнял присягу. Был на войне. Стрелял по врагам.

Видимо, то ли по выражению моих глаз, то ли лица, то ли по каким-то еще телодвижениям, спрашивавшие понимали, что продолжать не стоит.

К этому времени мы все, кто побывал «за речкой», перестали уже быть кабульскими, баграмскими, гардезскими, баракинскими, кандагарскими, джелалабадскими…

Мы все стали «афганцами».

Мы безошибочно чувствовали друг друга и как к родным тянулись к каждому, кто откликался на оклик «Бача!..».

Может, и потому, что всем нам задавали эти вопросы и все мы не понимали, о чем это ОНИ???

А потом, через несколько лет, в фильме про войну во Вьетнаме я увидел эпизод, в котором американские солдаты стоят над телом подстреленной вьетнамской снайперши.

Она вращает глазами навыкате и что-то хрипит…

И тут что-то скребнуло внутри. Я даже не понял сразу что…

А потом один из американцев в кино перевел, что она просит ее добить.

И они ее добили.

И тут я понял, ЧТО заскреблось у меня внутри.

Я вспомнил, где я сам видел такие глаза и слышал такой хрип…

Так вот, наверное, что он хрипел…

Душара тот, на Бараках. Осенью 85-го…

Да и хрен с ним. Чтобы он там ни хрипел – он был наш враг. А мы – его.

И без разницы, что он не стрелял и был беззащитен…

Он бы, не задумываясь, убил любого из нас, представься случай…

И не переживал бы потом.

И я не переживаю. Не переживаю ни секунды.

Сколько бы там ему ни было…

Сергееву тоже было 20…

И Илье Редькову…

А Гришину – 19…

И Валере…

А Ринату Узбекову – вообще 18.

А ротному Мантурову – 27.

И ротному Левченко…

И что?

Все, хватит… Из-за какого-то сраного духа…

И правда, не переживал. Еще несколько лет…

А потом в руки мне попалась какая-то книжка про белорусских партизан.

Даже не помню, кто автор и как называется.

Не помню, потому что не дочитал ее…

Дошел до места, где молодой партизан, ослушавшись командира, пробрался на собственный страх и риск в свою деревню. Увидеть то ли мать, то ли невесту.

И напоролся на немцев, искавших в деревне партизан.

И бежал изо всех сил через заснеженное поле к своим, а немцы хохотали и обкладывали его очередями из пулеметов.

А потом застрелили.

Тут у меня хрустнули зубы.

Да нет, не тогда хрустнули. Сейчас!

Потому что все! ВСЕ!

Потому что все смешалось в башке – и этот белорус, и этот афганец.

И это я лежу посреди какого-то поля, изрешеченный пулями, пускаю кровавые пузыри и что-то пытаюсь сказать.

И понимаю, что ни матери, ни невесты, никого я больше не увижу!

И мне всего 20…

А вокруг меня стоят чужие люди. Смотрят на меня с любопытством.

Один снимает с плеча автомат…

Только не надо мне говорить, что мы не немцы и не пришли туда, чтобы убить всех афганцев.

Мы были готовы убить их всех, если надо.

И у каждого из нас было достаточно причин для этого.

Меня уже давно не спрашивают, убивал ли я людей.

И слава богу…

Теперь я бы ответил…

ноябрь-декабрь 1985, Кандагар

Декабрь 85-го, Кандагарская операция.

Пожалуй, так далеко мы еще от Гардеза не уезжали.

Хотя, может быть, это кажется. Просто уж больно ощутима в декабре разница между горным Гардезом и равнинным Кандагаром.

Из бригады выезжаем в снегу, кутаясь в бушлаты и в ватных штанах.

Глядя на удаляющиеся палатки, вспоминаю, как ровно год назад, вот так же кутаясь от холода во все, что можно, мы ехали на Алихейль.