– В Италии? Четыре дня? – Я ставлю бокал рядом с его бумажками-исследованиями, которые до сих пор лежат на столе. – Зачем?

– Я не мог здесь находиться. С тобой. Когда ты вернулась, я был так рад. Я так хотел тебе помочь, позаботиться о тебе и думал, быть может, это начало чего-то нового. – Он дотягивается до бумажек и сгребает их в кучу. – Но ты была все такая же. И ты права, я собирался уехать от тебя. Я не хотел больше оставаться здесь, ругаться да трахаться. Только этим мы все время и занимались. – Он уже плачет, смахивая слезу с щеки. Он плачет при мне не в первый раз. – У нас все было так хорошо, Рини. С тобой было так здорово. Но стоило мне предложить тебе создать семью, ты изменилась. – Он приближается ко мне, решаясь дотронуться до моей руки. Я не отталкиваю его. – Я хочу обычную жизнь, Рини. Брак и детей. Я хочу их с тобой. Я вернулся, чтобы сказать тебе это. Я дам тебе время. Помогу тебе, чем смогу. Но я хочу, чтобы ты была честна со мной. Меня не волнует твое прошлое или проблемы, которые могли быть у тебя или у меня. Я смогу сделать сегодняшний день точкой отсчета. Первым днем. Если этого захочешь ты. – Я уже даже не знаю, сколько еще раз я должна начинать свою жизнь сначала. Я как чертова кошка. Он прерывается, делает вдох, и после, как будто считая, что недостаточно хорошо показал, как он непоколебим в своем решении, спешно добавляет:

– Но ты должна действительно этого хотеть.

Беру со стола одноразовый телефон, купленный в аэропорту, и кидаю его в корзину для мусора. Это ничего не значит, по сути, потому что я просто переместила его со стола. Но это символичный жест. Он значит, что я отбрасываю старую жизнь, старые связи и восемь из шестнадцати вызовов, на которые Антонио не ответил. Где-то на той сим-карте есть контакты Марго Вульф. А еще этот номер знает Элли. Он понимает мои действия, пододвигается ближе, сжимает меня в крепких объятиях. Я должна бы почувствовать облегчение, но почему-то оно не наступает.

На скорую руку он делает пасту «карбонара», и время, пока он готовит, я трачу на то, чтобы проверить свой денежный счет онлайн. Выясняется, что в то утро, когда он уехал, со счета было снято триста сорок фунтов. Что подразумевает, как дождевик, так и билет в Италию, оплатила я, без всякого сомнения. Это имеет значение, но не настолько, чтобы поднимать этот вопрос и ссориться, возвращаясь обратно к теме «Я тебя поддерживаю». Мы сейчас идем по тонкому льду, и я не хочу быть тем, кто его проломит, и наблюдать, как мы тонем. Я не готова к его уходу. Что, черт побери, мне тогда делать? Быть одной прекрасно, если ты никогда не знала другого, но теперь я знаю и не могу вернуться к режиму «работа-сон-повторить». Возможно, со временем наши отношения наладятся. Если нет, то, вероятно, я стану сильнее и смогу идти вперед и без него.

Поэтому я сажусь, улыбаюсь, жду еды. Он говорит мне, что дни без меня были ужасны, и я отвечаю ему тем же, что, в общем-то, совпадает с правдой. Мы едим, и вдруг он смотрит на меня таким взглядом, который обычно ведет к поцелуям. Он целует меня, и мы оказываемся в постели. Теперь все вернулось на свои места: Антонио нежен со мной, потому что я хрупкая, рукой он гладит мои шрамы. Потом я встаю, чтобы взглянуть на бедро в зеркало, думая о том, что линии будто бы принимают некую форму, которую я не замечала раньше. Я знаю, что это просто из-за расположения, где они изуродовали мои кости и зафиксировали сухожилия, но они выглядят, как изгиб крыльев бабочки, плавная V-образная линия, а по центру вырезано брюшко бабочки. Я смотрю на разбитую мной картину и говорю себе, что завтра уберу ее.

Некоторое время спустя встает Антонио и подметает оставшееся стекло с пола. Он убирает картину в ящик, зная, что она важна, раз я привезла ее с собой. Он как будто читает мои мысли. Гроза все бушует за окном, но, по меньшей мере, гроза здесь, внутри меня, стала утихать. Этой ночью мы засыпаем вместе, в руках друг у друга, и я думаю о том, что рада его приходу. Мы не спали так много месяцев, и я задумываюсь, неужели демоны внутри меня, наконец-то, нашли выход наружу?

На следующий день после завтрака Антонио объявляет, что собирается открыть бистро, о котором всегда мечтал. Он много говорил об этом. Он рисовал в своем воображении небольшое местечко, потертые столы, дорогие белые скатерти. Как в Риме. Стаканы из переработанного стекла и серебряные приборы, разве что вида на Колизей не хватает.

– Половину мне дадут в банке, половину я накопил. – Он натыкает на вилку тонкий ломтик полосатого бекона и дополняет его яичницей. Вспоминаю яичницу Джойс и то, какой соленой она была. Усмехаюсь, представив, как Элли доводит ее теперь, будучи хозяйкой дома.

– Отличная идея, – говорю я, испытывая некоторые сомнения насчет кредита и сбережений. Но вновь, будто читая мои мысли, Антонио встает и показывает мне бумаги из банка. Пока я просматриваю их, он ворует из моей тарелки кусочек бекона. На столе стоит гвоздика в узкой вазе, так понимаю, это он ее сюда поставил.

– Я оформил кредит, пока тебя не было, – говорит он, причмокивая, облизывая пальцы. – В первый день, когда я думал, что все кончено.

Я улыбаюсь, тянусь к нему, целую, я не особенно вчитывалась в бумагу, что он мне дал. Сперва отшатнувшись от удивления, он постепенно расслабляется в поцелуе.

– Яичница отличная. Если ты будешь подавать ее, уверена, все получится.

Потом мы сидим вместе на диване, прижимаясь друг к другу, и смотрим канал «Дискавери». О львином прайде, и том, как выживают в нем молодые особи. Позже он готовит пасту с песто и курицей, и мы едим ее, держа тарелки на коленях, укутанные пледом, который мы притащили со второго этажа, после того как занимались любовью чуть ранее. Да, именно этим мы и занимались. Чудесной, заботливой и нежной любовью. Той, от которой я воротила нос, хотя только она умеет заживлять старые раны. Из которых, в конце концов, я вся и состою. Или, по меньшей мере, те, которые, по словам моего отца, я разбередила.

Но такое ощущение, что мы следуем сценарию, придуманному для какого-нибудь телевизионного фильма, о том, как исправлять ошибки и делать вид, что все в порядке. Мы постоянно улыбаемся друг другу, когда не знаем, что сказать, держимся за руки, оставаясь на расстоянии. Но он старается, и на этот раз, думаю, стараюсь и я. Этого пока достаточно. В итоге мы засыпаем.

Я просыпаюсь, только когда слышу раскат грома. Значительной силы удар проходит по дому, вызывая вибрацию. И вот снова, такой же звук, и я понимаю, что это вовсе не гром. Это кто-то громко стучит в дверь. Я смотрю на телефон. Одиннадцать часов семь минут. В такое время добрых вестей не жди. Расталкиваю Антонио, и мне становится тошно от мысли, что это может быть Элли. Так похоже на ночь, когда она позвонила, сообщив, что наша мать умерла.

– Что такое? – бормочет он, после чего-то неразборчивого на итальянском. Стучат снова.

– Дверь, – шепчу я. Он смотрит на свои часы, встает, натягивает футболку. Поправляет боксеры и их содержимое. Я съеживаюсь под одеялом, прислушиваясь. И хотя слов не разобрать, я слышу тон беседы и сразу же понимаю, что она не из легких или обыденных. Но также я понимаю, что это не Элли, и чувствую облегчение.