Выглядел он при этом весьма бодро. Встреча с группой пожертвователей была успешной. Я заметил, что под плащом на нем был костюм и галстук. Его жена заметно подобрела к нему, о вчерашней размолвке внезапно все забыли. Я смотрел на нее и вдруг понял, что краснею. Она выглядела усталой, но счастливой оттого, что вернулась домой. Влюбился ли я в нее немного на самом деле, не без удивления вопрошал я сам себя, или все это было не более, чем странная галлюцинация?

Но на все эти размышления времени не было, потому что снова стал прибывать багаж и вскоре подоспела минута прощания; мой чемодан, который путешествовал по транспортерной ленте в гордом одиночестве, проплыл и был через мгновение у моих ног, а раз так, Лазар не видел никаких оснований задерживать меня.

— Вам предстоит вести машину до Иерусалима, — сказал он, — и двигайте потихоньку прямо сейчас. — Произнесено это было с присущей ему безаппеляционностью.

Но пока я стоял, соображая, как же наилучшим образом попрощаться с ними, он вспомнил что-то и схватился за ручку моего чемодана.

— Минутку, минутку, разрешите мне освободить вас от коробки с обувью, которую мы к вам затолкали…

К моему удивлению, Дори попыталась остановить мужа.

— Это совсем не важно… Ничего с этой коробкой не случится. Не заставляй его беспокоиться о всякой чепухе… Родители Бенци ведь ждут его.

Но Лазар действительно не мог понять, почему я должен тащить обувь его жены в Иерусалим и обратно.

— На это мне нужно не более минуты, — сказал он и помог мне расстегнуть ремни на чемодане. Не ожидая помощи с моей стороны, он запустил руки внутрь с деликатностью хирурга, делающего полостную операцию, и вытащил из чемодана картонную коробку, которую в течение всего путешествия я даже не вынимал. Он сказал:

— Ну вот… Ничего страшного… — и улыбнулся на прощанье.

— Значит, увидимся завтра утром в больнице, — сказал я, стараясь закрепить тонкую нить, связывавшую нас.

— В больнице? — в голосе Лазара было недоумение, как если бы больница не являлась тем самым местом, где мы оба работали. Но затем до него дошло, и он тут же поправился, сказав: — О, да. Конечно, конечно.

— Тогда, значит, я больше не увижу его? — спросила его жена, разглядывая меня с удивлением, но без признаков грусти. Локоны длинных волос упали ей на лицо и шею, макияж стерся за время полета, и под слепящим неоновым светом снова проступили морщинки. Она явно не знала, как попрощаться со мной, и сладкая волна боли затрепетала во мне.

— Фотографии, — с трудом выдавил я из себя, заикаясь; лицо мое горело. — Фотографии, которые я тогда делал… Они до сих пор еще в моем фотоаппарате. Когда снимки будут готовы, я их принесу.

Лазар и его жена вспомнили, о чем речь, и радостно воскликнули:

— О, да! Наши фотографии!

— Да, — обещал я. — Может быть, я скоро окажусь неподалеку от вас, потому что я должен заботиться о нашей больной до полного выздоровления и быть в курсе ее дел.

И, вероятно, потому, что я обещал встретиться с ними вскоре, мы расстались небрежно, как время от времени мы расставались в Индии — без рукопожатия и объятий. И я отказался от решения этой загадки — уловила ли Дори ту вспышку абсурдной ночной фантазии, называемой влюбленностью, которая, без сомнения, исчезнет, как только я пройду сквозь таможню и исчезну в ночи, где сумасшедший дождь с градом объединит людей в преданности прибывающим в плотную толпу под ограниченной защитой скудного убежища — козырька над входом; толпу, которая демонстрировала традиционный израильский энтузиазм, раскрывающий объятия любому гражданину государства, как если бы сам факт его временного отсутствия гарантировал вернувшемуся теплый прием на пути домой. Таково же точно было и отношение моих родителей, которые ожидали меня в двух точках выхода прибывших пассажиров, с тем чтобы не разминуться со мной. Мать заметила меня первой, и мы, испытывая некоторую тревогу, должны были отправиться на поиски отца, который тихо стоял под зонтиком в моросящем дожде, после того, как со свойственным ему джентльменством уступил свое место под козырьком двум пожилым дамам, которые впали в отчаяние, потеряв всякую надежду укрыться от дождя.

— Ты хорошо выглядишь, — сказала мать, когда мы под предводительством отца шествовали к автомобильной стоянке, пытаясь укрыться от дождевых струй под его маленьким зонтиком. — Похудел, но выглядишь счастливым. Похоже, что ты не разочаровался в нашей Индии.

Моя мать очень боится, когда кто-нибудь разочаровывается или теряет иллюзии; применительно ко мне она боится того состояния опустошенности, которое, по ее наблюдению, характерно для современной молодежи. Следовательно, как человек, благословивший меня на поездку с Лазарами в Индию, которую она называла «нашей» в память о своем дяде, она сгорала от любопытства. И хотя, по сути дела, мне нечего было ей ответить, она чувствовала, что вернулся я удовлетворенным. Если бы не дождь, заставлявший нас аккуратно перешагивать через лужи и потоки мутной воды, она вполне могла бы почувствовать, что мое состояние имеет какое-то отношение к Дори, поскольку боль от расставания, нарастая, уже начала пульсировать во мне.

Моя мать полагала, что я поведу машину, поскольку погода и не думала улучшаться, но отец не собирался никому уступать свое место за рулем.

— Все будет хорошо, — заверил он ее. — Я знаю дорогу, она гладкая, как стол.

И мать распорядилась, чтобы я сидел рядом с ним, контролируя его вождение, которое ей всегда не нравилось.

Отец снял пальто, протер очки и, как всегда, слишком перегрел двигатель. На меня он даже не взглянул. И лишь после того, как он аккуратно и бережно вывел машину со стоянки под сильнейшими порывами дождя и ветра и вывернул на основную дорогу, он повернулся ко мне и сказал с оттенком торжества:

— Итак, это был успех.

— Успех? — пораженно спросил я. — В каком смысле?

— В том смысле, что ты доказал, чего стоишь, — ответил отец в присущем ему рассудительном тоне. — Секретарша Лазара сказала, что ты провел непростую медицинскую процедуру, которая и спасла в последнюю минуту всю ситуацию.

Я быстро повернул голову и посмотрел на мать, которая устроилась на заднем сиденье. Она не казалась обрадованной, что отец преждевременно проболтался о моих подвигах, если можно так сказать. Тем не менее, я почувствовал себя совершенно счастливым. Сумел ли Лазар сказать кому-нибудь из профессоров о моем броске в Калькутту для проведения необходимых тестов и о переливании крови в Варанаси, и облетела ли эта новость административный состав больницы? Или секретарша сообщила нечто совершенно невинное, что услышала от Лазара, и, полная доброжелательства, решила, позвонив, обрадовать моих родителей, не слишком понимая суть произошедшего, незадолго до прибытия самолета? Все это я смогу узнать не ранее завтрашнего дня. А пока что… А пока что рядом со мною был отец, который жаждал узнать все в деталях и в правильном свете и уже давил на меня, с тем чтобы я описал ему врачебную часть путешествия с практической и теоретической точки зрения. И он буквально упивался моими разъяснениями, ибо относился к той категории людей, которые в любой ситуации стараются вынести для себя что-нибудь новое; вот почему он был так скуп на разговоры и так глубок и внимателен в качестве слушателя. Сейчас, слушая меня, он сидел прямо, чуть откинувшись назад, и был похож на задумавшегося судью, но мысли его, я видел это, были отданы самому движению вообще и нашему автомобилю в частности — его «дворникам», фарам, ветровому стеклу и самой дороге, в их противоборстве со свирепой непогодой, грозившей смести нас с дороги; но одновременно с этим он жаждал услышать из моих уст полный отчет о моем участии в спасении Лазаров. Он боялся, что сдержанность, которую он всегда проявлял в отношении меня, и которую, к его сожалению, он передал по наследству мне, заставила меня приуменьшать важность того, что я сделал. Более того, он до сих пор не мог спокойно пережить тот факт, что второй стажер у Хишина получил-таки долгожданную должность, о которой мы все так мечтали. Моя мать слушала молча. Время от времени она задавала короткие вопросы, сводившиеся в конечном итоге к тому, что я проявляю мало энтузиазма, рассказывая об Эйнат, насчет которой она, похоже, имела тайные планы. Она пыталась в моих рассказах расслышать то, что я всячески пытался скрыть. И в конце концов она выпалила: