— Это верно, — сказал я. — Но я был уверен, что вы их уже разглядели как следует.

И снова я ощутил приступ паники при мысли о том, что изображение ее может сейчас появиться здесь, на родительской кухне, такой убогой. А потому я встал, взял свою чашку и тарелку, отнеся их в мойку, а затем отправился в ванную, чтобы сполоснуть лицо и еще раз почистить зубы, а когда вернулся, кухня была залита светом, а стол был покрыт красочными яркими снимками Индии, и даже на расстоянии я увидел ее фигуру, которая сверхъестественным образом ухитрилась оказаться на большинстве снимков — чаще, чем я мог себе вообразить; она была почти на всех, а не только на тех, что были сделаны Лазаром возле Тадж-Махала. Была ли ее врожденная безмятежность и автоматическая улыбка тем, присущим только ей, качеством которое позволяло ей выглядеть так фотогенично и естественно на любом снимке, несмотря на ее избыточную полноту, где бы она ни была — в окружении ли оборванных индийцев или сидящей на плетеном стуле в сумерках на фоне тайского монастыря в Бодхгае? Отец разложил снимки один за другим и, рассматривая их внимательно, требовал подробных разъяснений, зато мать сидела молча, и только щеки ее бледнели все больше и больше.

— Ей, конечно, нравилось позировать, — в конце концов произнесла она, и в голосе ее было нескрываемое недовольство.

— Кому? — невинно спросил я. — Кого ты имеешь в виду?

— Жену Лазара… так ты, кажется, называешь ее… — При этом мать сидела, не поднимая головы, как если бы она боялась встретиться со мной глазами.

— Это все ее муж. Это Лазар. Это ему я одолжил свою камеру, — сказал я, оправдываясь. Голос мой прервался от волны восхищения, вновь захлестнувшей меня при одном взгляде на женщину, выступавшую из блестящих и ярких квадратов, разбросанных на сером кухонном столе.

К вечеру снегопад усилился, но я вышел из дому, чтобы навестить Эйаля, друга детства, с которым я учился вместе и который теперь работал в «скорой помощи» по вызову в больнице «Хадасса», где надеялся получить постоянное место в отделении педиатрии — после того, как его услуги отвергло отделение хирургии.

Мы уселись в маленькой комнатке, где стены были украшены фотографиями больных детей — сами эти дети гурьбой носились по коридору, вверх и вниз, под неусыпным наблюдением взволнованных родителей. Мы прихлебывали тепловатый чай из пластиковых стаканчиков и, как это было всякий раз, сравнивали условия работы в наших респектабельных больницах, прежде чем затрагивать какие-нибудь другие темы. Затем он спросил меня о путешествии в Индию, о котором он уже слышал от моей матери, и взгляд его остановился на моем лице в ожидании ответа. В этот момент я почувствовал какой-то толчок, нечто вроде импульса, что-то вроде искушения — немедленно рассказать ему о самой важной вещи, событии, случившемся со мной во время путешествия. Я подумал, что именно Эйаль, последние несколько лет живший вместе со своей матерью, поймет меня лучше, чем кто-либо другой. Но в самое последнее мгновение я остановился. У меня была масса времени впереди, а для такого разговора требовался нужный момент. И я перевел разговор на медицинский аспект путешествия. Мой ночной полет до Калькутты с образцами крови и мочи произвел на него большое впечатление, но вот переливание крови, проведенное мною в Варанаси, вызвало у него сомнение.

— Надеюсь, что поддавшись энтузиазму, ты не внес в организм матери вирус ее дочери, — сказал он, улыбаясь.

— Что за чепуха, — ответил я. — Как я мог бы заразить ее? Кроме всего прочего я позаботился о том, чтобы мать находилась выше дочери.

— Ну, разница не так уж велика, — произнес он тоном знатока. — Впрочем, бессмысленно плакать о пролитом молоке. Сейчас главное для тебя — не потерять связи с этим Лазаром. Но что еще важнее — не брать от него никаких денег. Тогда он останется твоим должником и, может быть, сумеет повлиять на Хишина, чтобы тот еще на год оставил тебя в своем отделении.

В то время как Эйаль продолжал давать мне практические советы, его самого срочно вызвали в палату срочной помощи обследовать только что поступившего мальчика, сделавшего попытку покончить с собой. Было уже поздно, однако меня одолевало любопытство посмотреть, как они здесь работают.

Пациенту было около тринадцати, для своего возраста он был довольно высок; теперь он только вздрагивал под безжалостными ладонями медсестер, которые мяли его желудок. Поскольку я был в гражданской одежде, они приняли меня за брата мальчишки или одного из родственников и вежливо, но твердо попросили покинуть маленькую приемную. В конце концов я решил распрощаться, несмотря на все мое любопытство. Эйаль, который надеялся, что я пожаловал, чтобы разделить с ним ночное дежурство, предложил мне отложить возвращение в Тель-Авив и прийти к нему домой на ужин на следующий день. Я колебался, потрясение, которое я испытал в приемной палате скорой помощи больницы «Хадасса» вызвало у меня острую тоску по моей собственной больнице. Но Эйаль стал тащить меня к себе через занавес, разделявший нас, не выпуская в то же время руку мальчика, который начал блевать, извергая из себя снотворные таблетки через толстую трубку, заправленную ему в желудок.

— Оставайся, — говорил Эйаль. — Ты не пожалеешь. Я тебе хочу кое-что сказать…

— Кое-что? — спросил я подозрительно, не желая связывать себя какими-либо обещаниями.

— Ты не поверишь… Но я женюсь, — объявил он громко, не обращая внимания на то, что комната приемного покоя была полна испуганными и несчастными людьми.

Дорога от Эйн-Керема обратно в город сейчас была чиста; шапки снега на ветвях деревьев и на скалах по обеим сторонам дороги придавали ночи магическое очарование, и я радовался при мысли, что уже завтра после ужина в обмен на историю женитьбы я, набравшись храбрости, поведаю Эйалю мою собственную историю внезапной влюбленности. Почему бы и нет? Кому я мог рассказать ее, если не Эйалю, который лучше других мог меня понять?

Моя мать ждала меня сидя в темноте неосвещенной гостиной, завернувшись в старую шерстяную шаль.

— Это из-за снега, только из-за снега на дорогах, — словно извиняясь, объяснила она и тут же поднялась, чтобы поставить чайник.

— Я уже напился чаю вместе с Эйалем у него в больнице, — сказал я и отправился к себе в комнату, чтобы избежать риска нарваться на ночное собеседование.

А когда она, разочарованная, удалилась в родительскую спальню, через дверную щель я увидел две кровати, образовавшие букву «L», залитые лунным светом из окон.

— Ты не поверишь, мама, — возвестил я громким шепотом, — ты не поверишь… Но Эйаль женится!

Какой реакции я ожидал? «Не поверю?» Моя мать и не думала говорить вполголоса.

— Почему это я не поверю? Самое время ему обзавестись семьей: и ему, и его друзьям.

И мой отец, оторвав голову от подушки, пробурчал иронически:

— Ну вот… Вы начали сражение в середине ночи.

Но мать уже успокоилась и только с любопытством поинтересовалась, что я могу сказать о невесте.