— Эндрю хочет посмотреть видик, мам! А я ему помогаю — ему ж надо соблюдать осторожность! — Уилл сделал большие глаза — сама невинность.

С дивана, излучая такую же невинность и чистоту помыслов, хлопал ресницами Эндрю.

— Понятия не имею, что у нас здесь. — Гейл повертела в руке неподписанную кассету. — Зачем вы вообще полезли в старые записи? У меня там был относительный порядок. Что ты хочешь посмотреть, Эндрю?

— Нокио.

— Это точно не «Пиноккио». А что — бог его знает, может, вы маленькие, может, наш отпуск или еще что. Сейчас найду «Пиноккио». — Гейл перебрала кучу видеокассет, задвинутых в дальний конец «развлекательного» шкафчика, — они со временем уступили место куче компакт-дисков. — Ага, вот он.

— Дай мне! Я сам.

— Держи. — Гейл вручила кассету Уиллу. — Ну что, ребята, теперь порядок?

— Да, порядок.

Видеомагнитофон со скрежетом заглотнул кассету, и Уилл яростно замотал головой: уходи, мам! Она перевела взгляд на Эндрю и его новый ингалятор рядышком, на журнальном столике (на всякий случай). Как она ненавидит этот ингалятор! Эндрю разулыбался с тем же выражением — уходи. Гейл улыбнулась в ответ и направилась на кухню с загадочной кассетой в руках.

Снова повертела ее, будто надеялась, что вдруг как-нибудь сама собой появится этикетка. У них столько старых кассет, и половина без этикеток — слетели, если вообще когда-нибудь были. Вот еще одно дельце на будущее — повыкидывать старые кассеты. Наверняка половина там — допотопные записи «Всех моих детей»,[18]а ребятам их смотреть ни к чему, но прежде надо убедиться, что там нет чего-то важного.

Когда Уилл только родился, у них была видеокамера и они снимали все подряд. Не хотелось бы ненароком выкинуть какие-нибудь кассеты с его первыми шагами или первой пробой спагетти. Сколько же потребуется времени, чтобы разобраться с этими старыми записями, понять, что хочется оставить, а потом еще оттащить куда-то, чтобы перевести в цифру? Куча времени. И где, интересно, его взять? Гейл уже по меньшей мере года два планирует этим заняться. Впрочем, учитывая последние события, она определенно не станет желать себе времени на подобное занятие. Не отошла еще от последствий предыдущего желания.

Эндрю продержали в госпитале два дня и отправили домой с ингалятором. Докторша велела пользоваться им целый год, пока легкие окончательно не придут в норму. А до тех пор — никакой беготни, никакой физкультуры: Эндрю должен соблюдать осторожность. Тетка явно не растила пятилетних мальчишек.

Гейл уселась за свой стол на кухне, включила компьютер, рассеянно барабаня пальцами по кассете. Давным-давно — до детей — они с Джоном снимали любительское кино. Гейл усмехнулась: их личные «мемуары» в стиле Пэрис Хилтон. А кстати — где эта кассета? Гейл перестала барабанить по той, что была под рукой. Боже милостивый, а что, если?.. Что, если на этой не просто пикантный эпизод из «Всех моих детей»?! Вот был бы ужас. Стыда не оберешься.

В кухню протопал Джон и мимо жены прямиком к холодильнику.

— О чем задумалась? — поинтересовался он, открыв холодильник и засунув голову внутрь. — У тебя вид той самой кошки, которая знает, чье мясо съела.

— Помнишь то старое, очень старое кино, что мы с тобой снимали? Сразу после колледжа? В нашей первой квартире на Веллингтон?

Джон, не закрывая холодильник, с ухмылкой обернулся к ней. Очень немногое, кроме секса, могло отвлечь его мысли от еды.

— Еще бы. А что? Хочешь повторить? — Он игриво подмигнул.

Гейл хмыкнула в ответ.

— Просто я тут гадала: где может быть кассета? Лет сто мне не попадалась, а теперь, когда ребята подрастают… Ты не помнишь, куда мы ее припрятали?

— В надежное место, чтоб знать, Где искать. — Джон вытащил майонез, копченую колбасу, сыр и захлопнул холодильник. — Как прятали, помню, — хохотнул он, — а вот куда, ни малейшего понятия!

Гейл снова забарабанила по кассете.

— Да в чем дело-то? И впрямь хочешь устроить сегодня киношную ночь?

— Нет… Тут совсем другое. Вот это, — она подняла кассету, — было у мальчиков. Этикетки нет, ну я и задумалась. Сам понимаешь, а вдруг?

Джон пожал плечами и вытянул из хлебницы белый батон, проигнорировав ржаную цельнозерновую буханку.

— Она где-нибудь здесь, точно.

— Хм-м.

— Если тебя это так волнует, давай поищем. Думаю, у нас в спальне или в какой-нибудь коробке на чердаке, с последнего переезда. Найдем, короче. Не могли же мы ее отдать.

— Отдать? — взвизгнула Гейл.

— Говорю же — мы наверняка ее не отдали.

— Когда мы могли ее отдать?

— Я уверен, что мы этого не сделали. На благотворительность отдавали одежду, книги и всякое такое. А от кассет, по-моему, вообще никогда не избавлялись.

Гейл не стало спокойней. Ей стало еще хуже. Отдали? Только не это.

Джон отхватил разом чуть не половину сэндвича.

— Как ты можешь? Мы ж только что ужинали.

Джон, не переставая жевать, снова ухмыльнулся:

— Тебе следовало бы знать, что я человек ненасытный.

Огромный белый холст простирался перед Джил, как арктический пейзаж, — холодный, предвещающий недоброе, леденящий все, до последней капли, творческие силы в душе. Она сидела на металлической табуретке, вытянув ноги и упершись взглядом в омерзительный холст размером два на два с половиной метра, который висел на задней стене студии. Большой холст. Якорь спасения ее выставки. Вот уж поистине — якорь. Стоит на него взглянуть, как чувствуешь — тянет ко дну.

Что стряслось? Все шло так хорошо. Она успешно готовилась к выставке, и вдруг — фью! — ничего. Ни вдохновения, ни стимула — все рухнуло.

Ей приходила в голову мысль, что это каким-то боком касается ее высказанной мечты о творческом вдохновении. Могло аукнуться ее желание? Да еще так круто? Вряд ли. Первое-то, насчет идеального мужчины, сбылось на все сто процентов.

Грех жаловаться. Мэттью лучше всех. Смешно: чем меньше он подталкивает ее к серьезным отношениям и обязательствам, тем чаще она сама об этом задумывается. Чем меньше он старается влезть к ней в душу, тем сильнее ее желание открыться перед ним.

До сих пор Мэттью ни разу не прерывал уютного молчания вопросом: «О чем ты думаешь?» Смертельный приговор — вот как она называет этот вопрос. Всякий раз, когда она слышала эти слова от кого-нибудь из своих парней, ей хотелось удрать. Как правило, так она и делала. А Мэттью не тратит ни время, ни силы на то, чтобы получше узнать ее; он спокойно наблюдает, как развиваются их отношения, — разве это не чудесно?