— «Вознесение высшего зла», да, знаю. Хорошие комиксы. Но там герой рассказывает о своей жизни. Я же не вижу свою жизнь, Рафаэль. Я вижу только лица.

Он считал, что каждое лицо несет на себе отпечаток добра и зла, а также все оттенки чувств между ними, а ему нужно было уловить, как распределяются эти силы, уничтожают или дополняют друг друга.

— А в лице Нур ты тоже рассмотрел зло?

— Меня покорило изящество в чертах ее лица, а еще ее бесподобная улыбка, помнишь?

Конечно, я помнил ее улыбку, которая, словно бесенок, появлялась на ее строгом лице, обрамленном косынкой.

— Ты влюблен в нее?

— Я никогда не влюблялся, Рафаэль.

Если бы не серьезный тон, я бы решил, что его заявление — чистое позерство. Я, например, всегда был влюблен; влюбленность — совершенно естественное состояние для молодого человека, единственная сложность заключалась в том, чтобы понять, в кого ты по-настоящему влюблен и отвечают ли тебе взаимностью.

— Тебя это огорчает?

— Огорчает?

— Ну да, то, что ты не можешь влюбиться?

— Не знаю. Просто так происходит.

Мы снова переглянулись. И тут между нами, когда мы сидели на скамейке в этом тихом саду, тишину которого нарушал убаюкивающий гул машин, появился призрак — их детский рентгеновский снимок, на котором запечатлелись следы третьего, и где уже поселилась смерть, свершилось первое преступление. Я хотел сказать: «Послушай, Лео, ты же сам понимаешь, что никакого преступления не было», — но он поднял руку, отмахиваясь от еще не произнесенных слов, и призрак испарился. Мы переглянулись, чувствуя себя необыкновенно близкими, и тяжело вздохнули. В этот момент мы были похожи на двух изнуренных стариков, радующихся, что они могут вместе подышать свежим воздухом, но в то же время я отчетливо слышал стук мячей на расположенных неподалеку теннисных кортах, видел идущих мимо людей, женщин, задерживающих взгляд на Лео. В их глазах я читал восхищение его красотой, и это вызывало во мне смятение.

Когда Лео и Камилла появлялись вместе, они всегда притягивали к себе взгляды, но не только потому, что были похожи, но и потому, что были красивы, и эта красота в квадрате превращала их в своеобразную достопримечательность. А как же выглядел Лео один? Я не могу этого описать, так как его обалденной, необычайной красоте не хватало одного штриха — лица Камиллы.

Неподалеку от нас какой-то малыш выронил свой мячик, который покатился по дорожке и остановился прямо у наших ног. Малыш подбежал к нам и, увидев Лео, замер, с серьезным видом уставившись на него и забыв о мяче. Лео подал ему мячик, но ребенок, взяв его в руки, не уходил. «Давай, беги», — сказал я. «Это твой папа?» — спросил малыш, не отводя взгляда от Лео. «Нет, это мой брат», — ответил Лео, легонько толкнув меня локтем в бок. «Ага, понятно, — протянул малыш, — тогда я пошел, до свидания», и убежал.

Лео расхохотался. Как я любил смех Лео, такой звонкий и необычный. «Ты мог бы рисовать карикатуры для журналов, чтобы заработать», — произнес я, возвращаясь к нашему разговору, словно момент блаженного покоя вместе с Лео пробудил во мне старые рефлексы няньки. Я, как настоящий взрослый, переживал за его будущее! «Whatever», — прозвучал сигнал к окончанию беседы, и мы вернулись домой.

Камилла встретила нас холодно — мы не только не купили ей фильм, но и не могли объяснить почему. «Мы зашли в Люксембургский сад», — невнятно оправдывались мы. «Без меня!» — возмущенно кричало ее лицо, но она не произнесла ни слова. Лео куда-то смылся, и мы остались одни, молча глядя друг другу в глаза. Наверное, мне надо было обнять ее, поцеловать в губы, лоб, щеки, сказать: «Я люблю только тебя, Камилла, люблю всем сердцем, и никакой другой любви у меня не было и никогда не будет», но я не смог, не решился зайти так далеко, мне оставалось только довольствоваться ее гневом и прячущимся за ним страхом.

Моя измученная душа кормилась отбросами, остатками чувств, я смертельно злился за то, что они заставляли меня переживать во время их встреч со своими любовниками, я злился на них за жалость, из-за ко торой они общались со мной. С Лео у меня иногда бывали светлые моменты, как в тот день в Люксембургском саду, но с Камиллой не было передышек. Я ни разу не спал с ней, но я видел ее обнаженное тело, груди, которые лизал другой парень, его ягодицы; я знал ее тело лучше своего, я ласкал его, обхватывал ногами, проникал в него сотни раз, — но всегда через посредника. Я поддерживал ее лицо своим взглядом, собирал ее черты, когда они разлетались в разные стороны, складывал ее улыбки, чтобы их не раздавил тот, другой; я знаю, что она не испытывала наслаждения, что была еще просто девчонкой, что искала не удовольствия, а играла в очень серьезную игру, правил которой не знала, и часто, в последний момент, когда ей все осточертевало, она кричала парню: «Проваливай отсюда!». Как правило, тот быстро исчезал, слишком разгоряченный, чтобы протестовать, но не всегда дело заканчивалось гладко: парень не хотел ее отпускать, требовал свое, но тут уже я сгребал его в охапку. Лео тоже приходил мне на помощь, и у бедняги не оставалось никаких шансов противостоять нам двоим. Он стоял голый, все еще с напряженным членом, повторяя: «Она чокнутая!» Потом он вылетал в коридор, на ходу одеваясь и продолжая кричать: «Она чокнутая, вы тут все чокнутые!» Этим заклинанием он словно оправдывал свое поражение.

Я качал головой в знак согласия — ладно, пусть я буду чокнутый, если ему от этого станет легче. А потом мы втроем, — Лео, Камилла и я, — оказывались на их огромной кровати и Камилла скручивала нам косячок. Нас еще немного пробирала дрожь, так как мы все-таки не были бесчувственными и у каждого из нас были свои страхи. Взволнованные, не слишком гордые собой, мы не разговаривали, пережидая, когда улягутся страсти, а наша кровать превращалась в гнездо, лодку, покачивающуюся на волнах времени. И именно такие минуты спокойствия связывали нас сильнее любых других уз, — кстати, подобные сеансы случались не часто, по крайней мере, вначале.

Первый раз это произошло, когда Лео пришел домой с девчонкой, с которой вместе занимался по вечерам в школе живописи. Разбитная девица не спускала с него глаз, она явно решила охмурить его и не скрывала своих намерений. Камилла, работавшая в своей комнате, услыхала ее смех, тихо встала и приоткрыла дверь. Девица лежала с обнаженной грудью на кровати, а Лео делал наброски в своем альбоме, вдруг она резко привстала, выбила альбом из рук Лео и притянула его к себе. Они обнимались, целовались, пока не заметали стоявшую в дверях Камиллу.

Во всяком случае, так они мне об этом рассказывали. «А потом, — спросил я, — что случилось потом?» В ответ они бросили на меня глубокий, безмятежный взгляд новорожденных, и мне дико захотелось вывести их из себя, ранить какой-нибудь грубой фразой типа: «Так ты трахнул эту девку, отвечай, да или нет?», вернуть к реальности. Главное — не идти у них на поводу. Но этот взгляд. Как я ни пытался, я не мог им сопротивляться.

Я был обычным парнем, посредственным студентом, отсталым, провинциальным («Не преувеличивайте, Рафаэль!» — раздраженно ронял мой психоаналитик, ах, как мне нравилось его раздражать!), ничем не примечательным, я не играл в школьной рок-группе, обливаясь потом у микрофона, не вел разгульную жизнь с дружками, у меня был только Поль. Я не следил за событиями в стране и мире, у меня не было особых способностей и амбиций, я просто плыл но течению, а моим единственным даром было умение наслаждаться временем.