Мои пальцы бегают по клавиатуре, с силой нажимая на клавиши, руки тяжелые и болят, внутри компьютера что-то потрескивает, можно подумать, что он следит за мной, я быстро перевожу курсор на «сохранить», кликаю, — бесполезное действие, которое я совершал уже несколько раз, на какое-то время его успокаивает, мои руки бессильно опускаются, как хочется спать!

«Это так тяжело!» — воскликнула тогда Наташа голосом, от которого меня пробрала дрожь. Она говорила, как студентка, совсем юная студентка, столкнувшаяся со своим первым в жизни сложным заданием и возмущенная невероятно трудной задачей, с которой она, несмотря на свой юный возраст, блестяще справилась. Мы не можем избежать мира взрослых, в котором нам не дают поблажек, теперь нам самим предстоит идти на войну и делать свой выбор. Ах, молодые люди, вы об этом не знали? Ну что ж, теперь вы в курсе!

Конечно, среди парней не принято говорить на подобные темы, парни сразу становятся на сторону знаменитых писателей с холодными лицами, разглагольствующих в жесткой мужской манере по поводу то ли эстетической, то ли политической теории, которая каждому навешивает ярлык. Ах да, они вели дискуссию на тему языка колонизаторов — являетесь ли вы предателем, если пишете на языке колонизаторов? Да, именно такой в тот день была тема круглого стола: на каком языке следует писать в бывших колониальных странах. И она же стала причиной диспута, вспыхнувшего между двумя писателями.

Страсти разгорелись вокруг слова «очарование». Это неожиданно взятое в отдельности слово вспыхнуло ярким пламенем, от которого разлетелись в разные стороны искры дискуссии, спровоцировав словесный пожар под бесцветным небом, в пыльной, раскаленной атмосфере. «Дыши, чувак», — шепнул мне стоявший рядом паренек из лицея в Бамако. У него было красивое лицо с тонкими правильными чертами, а на его черной коже, свежей, словно вынутой из реки гальки, не было ни одной капельки пота. Когда я смотрю телерепортаж или фотографии, сопровождающие статьи о его стране, то внимательно изучаю лица важных деятелей, надеясь однажды увидеть среди них и его. «Дыши, чувак!» Мне так хотелось бы, чтобы он был рядом со мной в этот момент — надежный и мужественный друг, супер-Поль, одним словом.

Апноэ преследует меня, створка в глубине горла закрывается, не шевелись, не дыши, пусть все замрет, смотри, Рафаэль, смотри на то, что происходит на сцене, которую ты рисуешь. Декорации свалены в кучу за кулисами, но то один, то другой аксессуар возникает на сцене по велению твоей своенравной памяти: плетеные разноцветные кресла, еще не повод вытаскивать их на свет божий лишь потому, что они понравились твоей матери, а ну-ка, быстро, верни их обратно за кулисы! И огромный балдахин, свалившийся тебе на разгоряченную голову, и его туда же, за кулисы! Заменим их новыми словами «колонизация», «колонизатор», «очарование», — ах, они еще не появились, так как Рафаэль не понял ни темы дискуссии, ни смысла спора. В то время он был слишком молод, — турист, затерявшийся в чужой стране, но видите, как все обернулось, Рафаэль ничего не забыл. Просто он плохо осознавал, о чем идет речь, и если чуть не упал в обморок, то это не от солнечного удара, а от душевных мук, причиненных ему этими словами, которые никак его не касались, но так бывает: слово — не воробей, вырвется — не поймаешь.

«Тук-тук, — постучалась эта троица в сердечко Рафаэля, — мы хотим кое-то сказать тебе». — «Нет, нет, — ответил Рафаэль, — меня вовсе не интересуют проблемы таитянских или малийских писателей, да и вообще, писателей!» — «Напрасно, напрасно, — продолжали три словечка, — а знаешь ли ты, бедный цыпленочек, цыпленок-велосипедист, что даже в твоем городишке, в самой что ни на есть французской глубинке (понимаешь, о чем речь?), в невзрачном домишке с пристроенным сарайчиком (все еще не понимаешь?), а если мы добавим сюда еще большой красивый дом из гранита (а, дошло наконец?) и улочку между этими домами, которая носит имя Глициний, ты тоже обнаружишь колонизаторов и угнетенных? Да, наш дорогой, простодушный Рафаэль, мы тоже живем там, колонизаторы и угнетенные, и играем в эту игру, меняя костюмы и надевая разные маски, — да-да, дорогой Рафаэль, ты попал под гнет колонизаторов! Кого именно? Твоих близнецов, черт побери! Ты даже сам не заметил, как изменился твой язык, ты говоришь уже по-другому, Рафаэль, ты перестал быть самим собой, превратился в чужую колонию, но не волнуйся, в конце концов, мы просто два обычных, хорошо известных, затасканных слова, но есть еще третье — очарование, — вот оно самое грозное и опасное, очарование-слияние. Вот так, Рафаэль, какая интересная история, ты и представить себе не мог, что работа твоей матери в обществе дружбы Франция-Мали выбросит тебя, как игральный кубик, на клеточку под названием „откровение от Рафаэля“».

«И что же это такое, откровение от Рафаэля?» — спросили вы меня, месье, спокойным и вроде бы безразличным тоном, но, должен признать, без малейшей иронии, ведь вы отличный профессионал, месье, теперь я понимаю это, а тогда я приписывал вам самые дурные помыслы, за каждым вашим замечанием усматривал скрытую атаку, одна ваша фраза, и — опля, я выпускал все шипы. «Так что же это такое, откровение от Рафаэля?»

Колониальные истории выводят меня из себя, теперь мне просто смешно, когда я снова оглядываюсь назад и чувствую, как под знойным небом Мали у меня по спине пробежал холодок! Я вижу, как мой виртуальный двойник поднимает палец: «Я тоже, господа писатели, попал под гнет колонизаторов, я сам, господа писатели, колонизатор». Я вижу изумленные, но благожелательные взгляды писателей, им не привыкать к разного рода подстрекателям. Бледный как мел, на грани обморока, шестнадцатилетний подросток вряд ли доставит им много хлопот, он, скорее, внушает жалость, и вот уже ведущая снова завладевает микрофоном, — инцидент исчерпан, но только не для тебя, Наташа. Ты подмигиваешь мне: «Вот так-то, старина, вначале ты смешиваешь всё в кучу, ты — нигде, а значит — везде, отсюда и странные коллизии, неуместные, противоречивые, но не обращай на это внимания, продолжай искать…»

Откровение от Рафаэля — это, скорее, откровение Рафаэля самому себе, неуверенное и дрожащее, с ускользающими образами, отзвуками и отражениями, бестелесный ментальный силуэт. Оно начало обретать свои черты под натянутым тентом на конгрессе писателей, переходя от того «Я» к этому «Я». Вы-то знаете, месье, что призрачному силуэту все сгодится для того, чтобы покинуть свою личину и выйти на свет божий.

Хрупкая девушка расхохоталась, и я ощутил внутри себя толчок. Груз, давивший мне на сердце, рассыпался под бурлящим потоком твоего хохота, Наташа, орошая меня с головы до ног, словно во время тайного крещения. О, как мне нужен твой смех теперь, когда у меня начались черные дни.

Осень, занавески из муаровой тафты задернуты, порывистый ветер швыряет кашли в окна, по влажному асфальту шуршат шины машин, скрипит лифт, Камилла, обнаженная, лежит на кровати. Ее новый любовник не снял всю одежду, он лежит на ней, она обвила его ногами, рука парня скользит между телами, тянется к низу ее живота, лихорадочно прокладывая себе путь. Как приходится напрягаться этой руке, как неудобно ей в этом положении, как сложно расстегивать застежки, потом молнию, стягивать трусы, какой извилистый у нее путь, приходится отступать, спотыкаться, ни дать ни взять проводник в Гималаях, у которого от усилий сводит спину, спелеолог, ползущий по покрытому влагой своду. Как же тяжко этой руке, как хотелось бы ей оказаться в мягком кармане или отбивать ритм вместе со своими подругами-ножками, но она стала рабой мозга, который заставляет ее извиваться в неудобных положениях, и все ради того, чтобы дождаться апофеоза, который скоро произойдет здесь, в нижних чертогах живота.