совершенно не распыляясь по воздуху и не расходуя смысл. Малейшее придыхание, любой нюанс, каждый оттенок голоса слышался четко и ясно, и уж если хотелось понять, что говорит тебе – и только тебе – этот шикарный мужчина с экрана, то уж будь любезна его понять!

А насколько теперь иначе звучали французские песни, когда смысл их был понятен! Шарль Азнавур, Жильбер Беко, Жак Брель, Мирей Матье и некрасивый, но такой шикарный Джо Дассен с его потрясающим и проникающим шепотом:

Tu sais, je n’ai jamais ete aussi heureux que ce matin-la

Nous marchions sur une plage un peu comme celle-ci

C’etait l’automne, un automne ou il faisait beau

Une saison qui n’existe que dans le Nord de l’Amerique

La-bas on l’appelle l’ete indien

Mais c’etait tout simplement le notre

Avec ta robe longue tu ressemblais

A une aquarelle de Marie Laurencin

Et je me souviens, je me souviens tres bien

De ce que je t’ai dit ce matin-la Il y a un an,

y a un siecle,

y a une eternite

On ira ou tu voudras, quand tu voudras

Et on s’aimera encore, lorsque l’amour sera mort

И Катя, в сотый раз слушая эту песню, такую непохожую на все то, с чем встречалась раньше, верила, что Дассен поет не о ком-то, а о себе и что действительно никогда не был так счастлив и влюблен, как в то утро, когда они гуляли по пляжу… И она была в длинном платье и так напоминала чью-то там акварель… И дальше:

И я помню, да, я очень хорошо помню, что я

Сказал тебе там, тем утром,

тому назад год, век, вечность…

И Катя знала, она точно знала, что он мог сказать ей, той, потому что сама была готова это услышать! Как она смаковала это восхитительное французское произношение, как быстро и навсегда влюблялась во все, что было связано с Францией! Кто бы намекнул ей в школе, что она будет в таком восторге от изучения языка, она бы покрутила пальцем у виска. Но тут бежала на занятия, словно от них зависела вся ее будущая карьера, да что карьера – сама жизнь! Даже Дементия уговорила взять французский вторым языком!

Продохнуть было некогда. В этой взрослой жизни радовало все, она так выгодно отличалась от той, школьной, которая, казалось, уже давным-давно ушла за горизонт и почти ничем о себе не напоминала. Эта дурацкая школьная форма, ершистая колючая шерсть, как бы цвета шоколада, но на самом деле говнища, с блеклым воротником, типа скромным, монашеским, не допускающим кружавчиков и завихрений (а Катя страсть как не любила жить под копирку, очень уж хотелось отличаться от других ходячих коричневых форм), эти тупые правила, никому не нужная математика, оскорбления, которые приходится терпеть от учителей, бессмысленные домашние задания, эта безысходность, когда всеми силами глушат индивидуальность и уверяют тебя, что ты серый и ничтожный, а ты должен это безропотно глотать, это унижение, которое запомнится на всю жизнь и прочее, и прочее, и прочее. Все как в страшном сне. Кате иногда и снились такие страшные сны, почти кошмары, когда она стоит у доски на виду у всех, и родителей, и учеников, а химичка, их классная, стоит почему-то на курьих ножках, как избушка, смотрит так на нее ехидно и говорит: «А сейчас Крещенская определит нам молекулярную массу соединения CaCO3» – или еще что-то в том же духе. И все, сердце начинает колотиться, руки холодеют, голос пропадает, под коленками мелкая трясучка, значит, пора просыпаться. Но проснуться она никак не может, а химичка от нетерпения начинает гарцевать, исполняя адскую чечетку и постукивая острыми курьими когтями по паркету. Люди исчезают, растворяются, остаются только они вдвоем – маленькая испуганная Крещенская у доски и химичка, общипанные курьи ноги у которой все растут и растут, и невыносимый этот скрежет усиливается с каждой секундой, заполняя все вокруг…

Но сейчас все было совершенно по-другому, Катя захлебывалась новизной, восторженностью, значимостью того, чем начала заниматься, уверенностью, что эти знания обязательно в скором времени пригодятся. Люди в институте встречались очень разные, безумно интересные, все какие-то необычные. То ли это была совершенно другая среда, чем та, в которой с детства варилась Катя, то ли преподаватели были сплошь уникальными, да и студенты, приехавшие не только со всей страны, но и почти со всего мира, завораживали кто умом, кто самобытностью, кто внешностью, кто знаниями, а кто и именем. В Катиной французской группе учился замечательный мальчик из Монголии, умный, добрый, воспитанный, но с совершенно непригодным для нашей страны именем. Звали его Ганхуяк. Прелесть этого имени заключалась в том, что его можно было совершенно законно выкрикивать в чопорных стенах института, причем выкрикивать специально громко и достаточно торжественно, в связи с чем товарищ Ганхуяк пользовался огромным спросом среди студентов. Стыдливые преподаватели метались между его именем и фамилией, но выбрать было сложно, фамилия на русском звучала просто непроизносимо и в связи с этим не звучала совсем. Зато какой радостью было окликнуть Ганхуяшу с третьего этажа, когда он был этажом ниже. «Хуя-я-як, Хуя-я-як, Хуя-я-як!!!» – отзывалось эхо, и удивленные профессора в ужасе оглядывались и прибавляли шаг. Зато Ганхуяша радовался, что его любят, и были случаи, когда Катя этим пользовалась.

А еще Катя обожала встречаться в институте с родительскими друзьями. Нет, они ничего такого не преподавали и лекции не читали. Просто приходили рассказывать студентам о своей жизни или работе, ну это уже было после всех занятий. Олег Табаков захаживал, Штирлиц, то есть Вячеслав Тихонов, был, даже новый фильм тогда привез с собой, и все смотрели не отрываясь. Журналист Ярослав Голованов, большой друг Роберта, с которым они много в свое время ездили по стране – он спецкором от «Комсомольской правды», Роберт – от газеты «Известия». Все они бывали дома на Горького и очень радовались неожиданной встрече с Катей. Подойдет такая вся из себя Катя павой к Тихонову после его выступления поздороваться, а он как расплывется в улыбке, обнимет ее на глазах у всех, и она ему – дядя Слава, и он ей – Катюша, ну вы понимаете. Девчонки со всех курсов, да что девчонки – преподавательницы, которые тоже пришли на встречу, как уставятся с завистью на