– Осторожно! Она под кайфом! – заорал Мейер, но вдруг девушка резко повернулась лицом к комнате, направив пистолет куда-то в сторону пола. За эту секунду Клингу удалось разглядеть человека, который лежал скрученным у батареи. Лица ему не было видно, но Берт инстинктивно почувствовал, что это – Карелла.

Клинг тут же открыл огонь – автоматически, не задумываясь. Он впервые стрелял человеку в спину. Пуля попала девушке между лопаток, и почти в ту же секунду рявкнул пистолет в ее руке. К счастью, она промахнулась – выстрел Берта швырнул ее вперед. Когда Клинг вбежал в комнату, девушка как раз пыталась встать. Она снова направила пистолет на Кареллу, но Клинг ударил ее по руке. Ствол мотнулся вверх, и снова грохнул выстрел. Девушка не собиралась сдаваться. Ее пальцы намертво вцепились в рукоять пистолета. Снова, уже в третий раз попытавшись прицелиться, она заорала:

– Сука, дай я его кончу!

Когда ее палец вновь коснулся спускового крючка, Клинг выстрелил.

Пуля, выпущенная из его револьвера, попала девушке в лоб – аккурат над правым глазом. Полыхнуло пламя из ствола ее пистолета, и красавица тут же начала заваливаться на спину. Пуля попала в батарею, срикошетила и пробила опущенные жалюзи. Со звоном осыпалось оконное стекло.

Мейер уже стоял рядом с Клингом.

– Все нормально, – бросил он Берту.

В последний раз Клинг плакал года четыре назад, когда погибла его девушка Клэр, и вот сейчас его вдруг словно что-то скрутило. Он стоял посреди комнаты, залитой светом неоновой рекламы. У стены в луже крови лежала мертвая девушка. Прикованного к батарее голого Кареллу била дрожь. Без сил опустив пистолет, Клинг вдруг начал всхлипывать. Через несколько мгновений он уже заходился от рыданий.

Мейер обхватил его рукой за плечи.

– Ну, будет тебе, будет, – успокаивающе проговорил он напарнику, – все обошлось.

– Кукла, – прошептал Карелла, – найдите куклу.

Длина куклы – от лакированных туфелек из черной кожи до макушки, увенчанной копной золотых волос, составляла семьдесят шесть сантиметров. На ней были белые гольфы, платье из белой вуали с оборками и кружевным воротничком, белое нейлоновое белье и черный вельветовый фартучек. Сразу под воротничком поблескивала большая, выполненная под золото брошь.

Компания, выпускавшая кукол, называла их Болтушками. В специальном отсеке, располагавшемся в пластмассовом животе куклы, находилось три батарейки. Отсек закрывался телесного цвета крышечкой с простеньким запирающим устройством. Поверх него находилась пластиковая сеточка, тоже телесного цвета, скрывавшая в груди куклы миниатюрное звукозаписывающее устройство. Именно благодаря ему кукла и получила от своих создателей прозвище Болтушка.

Брошь под воротничком куклы на самом деле являлась рычажком, который активировал записывающее устройство. Чтобы сделать запись, от ребенка требовалось повернуть рычажок против часовой стрелки и дождаться однократного звукового сигнала. После этого можно было говорить, сколько хочешь, вплоть до повторного сигнала. Услышав сигнал во второй раз, рычажок следовало вернуть в исходное положение. Чтобы прослушать запись, ребенку всего-навсего нужно было повернуть рычажок по часовой стрелке. Запись звучала снова и снова, пока рычажок не переключали обратно.

Когда детективы повернули рычажок по часовой стрелке, они услышали запись, на которой звучало три голоса. Один из них принадлежал Энни Сакс. Он звучал четко и ясно, потому что в тот вечер, когда убили Тинку, девочка, активировав записывающее устройство, держала куклу в своих руках. Энни успокаивала куклу, лежавшую у нее на коленях, снова и снова повторяя: «Не бойся, Болтушка, я тебя очень прошу, ничего не бойся. Все в порядке, Болтушка, ничего страшного, не бойся».

Второй голос звучал не столь отчетливо – поскольку он доносился из-за стены, отделявшей детскую от спальни Тинки. Уже потом в ходе экспериментов, проведенных в лаборатории судебной экспертизы, удалось выяснить, что записывающий механизм обладал удивительной для столь скромных размеров чувствительностью и мог фиксировать слова, выкрикиваемые громким голосом даже с расстояния семи с половиной метров. Однако, несмотря на это, голос Тинки оказался на записи вполне различим только благодаря тому, что девочка сидела вплотную к стене. В противном случае ничего разобрать бы не удалось. Кроме того, под конец за стеной вообще перешли на крик – это тоже сыграло свою роль.

Максимальная продолжительность записи, которую позволяло сделать устройство, составляла полторы минуты. На протяжении всей записи Энни твердила кукле: «Не бойся, Болтушка, я тебя очень прошу, ничего не бойся. Все в порядке, Болтушка, ничего страшного, не бойся». На заднем фоне, контрапунктом, звучал преисполненный ужаса голос Тинки. Поначалу он был практически не различим. Стена приглушала звук, и отдельных слов никто не мог разобрать, однако был слышен тон, которым они произносились, – умоляющий, напуганный, стенающий. Голос то становился тише, то громче. Затем, когда безжалостный убийца принялся гоняться по комнате за Тинкой с ножом, голос бедняжки сделался куда более громким и четким, преисполненным мукой отчаяния. «Не надо! Пожалуйста, не надо!» – надрывалась Тинка на заднем плане, тогда как на переднем Энни успокаивающе ворковала: «Не бойся, Болтушка, не бойся». Голоса матери и дочери причудливым образом переплетались, сливаясь воедино: «У меня кровь, умоляю, ничего страшного, Болтушка, не бойся, Фриц, не надо, Фриц, я прошу тебя, не надо, не бойся, Болтушка, не бойся».

Третий голос принадлежал мужчине – слов было не разобрать, на записи они сливались в сплошной бубнеж. Лишь один-единственный раз вопль мужчины: «Шлюха!» вклинился меж успокаивающим воркованием Энни и мольбами Тинки, становившимися все тише и тише.

Под конец Тинка снова выкрикнула имя мужчины: «Фриц!» – затем, еле различимо, на пределе слышимости: «Умоляю», после чего ее голос умолк окончательно. Остался только голос Энни, твердившей: «Не плачь, Болтушка, не плачь».

Детективы, прослушав запись, проводили взглядами работников скорой помощи, вынесших на носилках Кареллу и Шмидта, – преступник все еще дышал.

– Девушка мертва, – промолвил врач.

– Я знаю, – кивнул Мейер.

– Кто ее завалил? – спросил один из следователей убойного отдела.

– Я, – коротко ответил Клинг.

– При каких обстоятельствах?

– Оставайся здесь, – обратился Мейер к Берту, кивнув на следователей, – я поеду в больницу. Может, эта падла что-нибудь расскажет, пока еще не сдох.

* * *

Я не собирался ее убивать.

Когда я пришел, она чуть не прыгала от радости – смеялась, шутила. Думала, что ей наконец удалось соскочить с иглы, – вот и радовалась.

Я ей сказал, что она рехнулась и никогда с нее не слезет.

В тот день я в последний раз вмазался часа в три дня, когда я к ней пришел, меня уже сильно колбасило. Сказал ей, что мне нужны деньги на дозу, а она ответила, что больше не даст мне ни гроша. Заявила, что больше не желает иметь ничего общего ни со мной, ни с Пэт – это так зовут бабу, с которой я сейчас живу. Она не имела права со мной так обращаться – меня же ломало не по-детски. Она же видит, я уже по потолку готов ходить, а ей хоть бы хны – сидит свой чаек сраный со льдом потягивает. И все талдычит – не будет мне больше дури, не станет она теперь тратить на это дерьмо половину своих доходов. А я ей напомнил про долг. Я же из-за нее, сучки, четыре года отмотал в Соледаде, она мне теперь по жизни за это должна. А она мне такая: «Оставь меня в покое. Пошел вон, и чтоб близко больше ко мне не подходил». Мол, больше не хочет иметь с торчками ничего общего. «Я завязала! Ты понял? Я завязала!»