— Полиция! Полиция! Убиваю-ю-ют! Помогите!

И маленькие девочки способны громко орать. А если еще и добавить визгу…

— Да помогите же! Папу убива-а-ают!..

Марек одобрительно кивнул. Герда успела спрятаться за коричневый бок «Антилопы». Сзади, в нескольких шагах, открытая дверь подъезда…

— Помогите-е-е-е!..

Берн — совсем не Шанхай. Китайскую полицию звать бесполезно, швейцарская же — вот она. Прибыла секунда в секунду, чтобы увидеть, как черное авто, слегка виляя, покидает улицу-ущелье.

Марек ошибся: второй сумел-таки стать на ноги, а вот третьего пришлось поднимать и вталкивать в открытую дверцу. Наблюдал он за всем этим вместе с Гердой возле подъездных дверей. Третьим в их компании оказался портье, маленький аккуратный старичок в больших роговых очках.

— Что случилось, господа? — служебным голосом вопросил старший наряда.

— Les boches malpropres![67] — доложил портье.

7

Эйгер над головами — и он же — резким карандашным силуэтом — на листке из блокнота. Сейчас, ясным днем, Огр-великан не кажется страшным. Просто еще одна вершина, которую обязательно нужно взять.

— Седлмайер и Мехрингер мочалили прямо, самой короткой проблемой, — карандаш Курца впивается в воздух, затем касается бумаги. — Думали, что хоть и насосом, рукоходом, но прогребут.

— Не прогребли, — Хинтерштойсер не смотрит в блокнот, взгляд его прикован к белой вершине. — Только по диагонали, Тони! Проблема на лишние двое суток, но иначе не выйдет. Сначала будем бить крючья каждый метр, потом крючья кончатся…

Военный совет открыли на невысоком холме, чуть в стороне от палаточного лагеря. Дождь перестал с рассветом. Через пару часов, дав траве подсохнуть, разбили палатку, заварили кофе на маленьком костерке…

— Предлагай! — Курц.

— По трещине — к Красному Зеркалу. Потом — Ласточкино Гнездо и Первое Ледовое поле.

Карандаш легко касается бумаги. Огр на рисунке слегка напоминает палатку — острый угол, впивающийся в небо. Настоящий Огр почти такой же, но полог палатки заметно вдавлен внутрь.

— Не выйдет, Андреас. Перед Первым Ледовым — скала, — грифель с силой упирается в бумагу, рисуя неровную трапецию. — Гладкая плита больше тридцати метров. Селдмайер назвал ее Замком Норванда. Не прогребем, только в обход.

Андреас не видит рисунка. Незачем, он уже там, на Стене.

— Прогребем, Тони, не сомневайся!.. За Первым Ледовым полем — Второе. Занудно, однако не критично — хоть и положилово, но хапалы есть, осилим. Потом «Утюг», «Рампа» и «Снежный Паук». Успеваешь?

Хинтерштойсер спокоен, как спокойна выпущенная из лука стрела. Как пуля в полете. Все решено, ничего уже не изменить, не повернуть назад. Андреас знает, что Огр слышит каждое их слово, но это только заводит его, бодрит, наполняя душу радостной, легкой злостью. Слушай, Огр, слушай. И готовься! Ход первый, ход второй, третий…

— После Паука — выходная трещина, ее даже отсюда видно. Оттуда — прямо к вершинному гребню.

…И — в дамки!

— Аллилуйя! — Карандаш Курца ставит жирный крест у треугольного острия горы-палатки.

Собственно, и все. Осталось только пройти. Замочалить. Решить проблему.

* * *

— А когда-нибудь на Стену станут подниматься за день[68]. Представляешь, Андреас? Утром выпили кофе в лагере — а ужин разогрели на примусе где-нибудь у вершинного гребня.

— Скажи еще за час! Если крылья изобретут, станут. Или тоннель еще один прогрызут, прямо к вершине. Но это, Тони, нечестно, хуже, чем политика. Нет, не хуже — то же самое.

С холмика никуда не ушли. Бросили куртки на высохшую до хруста траву, улеглись глазами в небо, достали сигареты. Никто, однако, не закурил, расхотелось. Курц сорвал травинку, закусил зубами. Хинтерштойсер же и без травинки обошелся. И так хорошо, лучше не бывает.

— Новости знаешь?

— Не знаю, Тони. И знать не хочу. Да какие новости? Ополченцы в Судетах освободили еще один город при поддержке заблудившегося в Рудных горах артполка Вермахта… Сегодня утром мне австрийцы газету сунули, так даже в глазах зарябило. Ну их всех!

На горизонте, слева, если от вершины Эйгера смотреть, вновь начали собираться серые тучи, их было много, одна поверх другой, но двое, смотревшие в бездонное летнее небо, еще об этом не знали. Через два часа снова пойдет дождь, синева сменится низким черным пологом, а над склонам Эйгера-Огра беззвучно вспыхнут первые молнии. Потом глухой артиллерийской канонадой докатится громовое эхо, ударит в уши, отзовется болью в затылке. На каменные склоны горы-великана обрушатся потоки воды, делая недоступное еще более недоступным. Старый Огр, радуясь своей безбрежной силе, грозно оскалится каменными челюстями.

Они не знали — неоткуда. День был ясен, воздух свеж, остро и пряно пахла выгоревшая на солнце альпийская трава.

— В отеле весь верхний этаж освободили — для немецкой делегации. Слыхал, Андреас? И еще несколько номеров в Северном корпусе. Сегодня к вечеру начнут подъезжать, там их целая толпа. Гитлера не будет, это точно, но кого-то очень важного ждут. И еще… Вроде бы решено на Стену послать не «двойку», а две «двойки»: эскадрилью «Эйгер» и кого-то из союзников. Итальянцев, австрийцев — не знаю.

— Две «двойки» — чтобы вернуться живыми, это понятно, Тони. Трое одного вытащат, а просто «двойка» обречена. Но и риска тоже вдвое больше. Ты сам говорил: Эйгер — это лотерея. Кто-то из четверки наверняка вытащит билет с черным крестом. У двоих еще есть шанс проскочить.

* * *

…Молодые ребята, обоим чуть за двадцать, немцы, говорящие на среднебаварском, уроженцы маленького Берхтесгадена, военнослужащие вермахта в самовольной отлучке, сами того нисколько не желая, посмели нарушить целостность мнящего себя единым и единственно возможным Мира. Они создали свой, пусть и маленький, но совершенно особый, отделив себя от всех прочих ледяными склонами Эйгера. В покинутом ими большом Мире было очень неспокойно, миллионы людей ждали всеобщей войны, кто со страхом, а кто с надеждой и плохо скрытой радостью. Горели Судеты и Тешин, города и села переходили из рук в руки, беженцы брели по дорогам, боясь даже оглянуться. Австрия, забывшая давнюю цесарскую славу, готовилась стать одной из провинций Рейха, даже не Остеррайхом — Остмарком,[69] чтобы навек исчезло гордое имя. Прошлым ненастным вечером в забитом разгоряченными потными «наци» Спортхалле колченогий доктор Геббельс впервые упомянул литовскую Клапейду — «исконно немецкий Мемель». По стране, в сердце которой молодые люди нашли приют, тоже дули холодные ветры. Над городами взвивались флаги со свастикой, хорошо проплаченные пропагандисты из ведомства все того же Колченогого призывали швейцарских немцев к восстанию против французов и евреев. «Пуалю» в касках-адриановках и красноармейцы в буденовских шлемах густой плотной стеной стояли у границ, ожидая лишь приказа. Газеты сходили с ума, политики срочно возвращались из летних отпусков.