(некролог)

Однажды утром раздался мамин крик. Мы завтракали на кухне. Фред давным-давно начал разговаривать, но ничего не говорил. Теперь помалкивал отец. Он оплакивал потерю граммофона. И тем более «бьюика». Да и нас всех не тянуло на болтовню. Мы скорбели о прабабушке Пра. Иногда я даже думал, что хорошо бы мы все вправду онемели, заразились афазией, раз набралось столько вещей, о которых всё равно не стоит говорить. И тут раздался мамин крик. Она пошла за газетой. И бегом ворвалась к нам, в сползшей на одно плечо ночной рубашке, с колтуном на голове и зажатой в руке, как флаг, газетой «Афтенпостен». — О нас написали в газете! — кричала она. Никогда, ни до, ни после, не доводилось мне видеть её в таком возбуждении. Она смела еду в сторону и разложила газету на столе. Теперь мы увидели это своими глазами. Статью о Пра. Некролог, опоздавший на два года. Мама села между нами, уже плача. Болетта, которая обретала способность видеть чётко не ранее вечернего выпуска, склонилась над столом, бледная и потрясённая. — Читай, — про-шептала она. И мама взяла газету в руки и стала читать вслух, нa языке своей бабушки, и так я и запомнил эти нескладныe, размякшие датские слова в мамином исполнении.

НЕЗРИМАЯ ЗВЕЗДА

Великолепная Эллен Эбсен отыграла свою земную роль и покинула шаткие кулисы современности. Сердца нас, знавших её, полны глубокой печали, она вряд ли оставит нас прежде, чем мы последуем за Эллен во мрак. Она родилась в 1880 году в Кёге. Её отец был уважаемым седельных дел мастером и обивщиком, но Эллен пошла в мать, от неё она ещё в нежном возрасте, вслушиваясь в мамины истории в сумерках гостиной, которую наполнял будоражащий фантазию дух томящихся в печке-голландке яблок, переняла любовь к искусству рассказывания.

Но лишь когда Эллен познакомилась со своим Вильхельмом, молодым бравым моряком, судьба её сделала первый крутой поворот, положивший начало столь многому. Они встретились в Копенгагене, куда семейство Эбсенов приехало погулять, на катке у Морского павильона, и упустить такую красавицу моряк не смог. Нет смысла скрывать, даже в этих, посмертных, строках, что родители Эллен не были в восторге от этого альянса и сделали всё, чтобы расстроить его. Я пишу это не с целью бросить тень на их память, напротив, лишь для того, чтобы показать, в каких горнилах закалялась любовь молодых. Но, как сказал поэт: «Великая любовь приводит к роковым несчастьям». Они так и не стали мужем и женой. В июне 1900 года Вильхельм нанялся на парусник «Антарктика», который вышел из Копенгагена в Гренландию, дабы привезти для зоосада овцебыка. Домой Вильхельм не вернулся Он сгинул во льдах. Он не возвратился на корабль из рейда на другую сторону фьорда, куда они с помощником заряжающего отправились в поисках овцебыка. Следы Вильхельма обрываются у скалы, а тело так и не найдено. Мир памяти его. Но в Кёге его ждала она. Ждала напрасно. И в тот же год она произвела на свет их с Вильхельмом дочку, которую окрестили Болеттой. Умолчу о неслыханности, по тем временам, такого поступка, скажу лишь коротко, что она порвала с семьёй и перебралась в Копенгаген, где вскоре заняла место в кассе первого датского кинотеатра, на Виммельскафтет. Это была заря кинематографа, самое начало эры живых картин, когда фильмы назывались «Сюзанна в ванне» и «Проделки эмигрантов, или Пропавший кошель с деньгами», и многие зрители, и зрелые господа, и необузданные юнцы, охотнее глазели на Эллен Эбсен, чем на загадочных экранных барышень. Одним из тех, кто не смог оторвать от неё глаз, был легендарный Уле Ульсен, комик и кинорежиссёр. Он обнаружил Эллен Эбсен в кассе кинотеатра на Виммельскафтет и понял, что это лицо создано для немого кино, ибо, когда её возлюбленный, отец её дочери, пропал, красота Эллен стала глубже, на её лице была написана сама трагедия, а в глазах — закон любви. Она убеждала без слов. И Уле Ульсен тут же пригласил её в свою, как он выражался, «артистическую конюшню». Летом они с малышкой Болеттой уже в садовом товариществе на Висбю, где павильоном служила ветхая избушка, позднее превратившаяся в студию «Нурдиск-фильм». Нacmynuлo божественное время! Мы бесстрашно хватались и за комедии, и за ужасы, нимало не прозревая будущего, которое тем временем творили, и Висбю тогда был могущественнее Голливуда. Здесь был и прославленный комик Сторм-П, и настоящие китайцы, дикие львы, дёревья с пририсованными пальмовыми листьями, убийства и романтика. А в центре этой художественной вакханалии стояла Эллен Эбсен как столп печальной красоты. Она могла бы стать Астой Нильсен и Гретой Гарбо могла бы. Тем более позорно и нелепо, что будущие поколения не увидят её. Снятое тогда в Висбю пропало, а из поздних фильмов её вырезали. Мгновение Эллен Эбсен в электрическом театре стёрлось начисто. Она — первопроходец, которого затмили тени тех, кто шёл за ней.

Она недолго пробыла с нами на Висбю. Два события и глубокая тоска увели её в 1905 году на север, в Норвегию: датский принц Карл должен был короноваться на норвежский престол, а сама Эллен получила предложение сыграть в первом норвежском художественном фильме «Тяготы рыбацкой жизни». К тому же в Норвегии она чувствовала себя ближе к своему суженому, которого не переставала ждать, такое уж у неё было сердце: верное до конца наперекор пресной рассудочности. Но когда судьба делает крутой поворот, нельзя знать наверное, что ждёт тебя за ним. Роль Эллен Эбсен в «Тяготах рыбацкой жизни» вычеркнули из фильма по финансовым или превратно истолкованным художественным соображениям. В фильме осталось всего три персонажа: родители и их сын, по ходу действия тонущий во Фрогнеркиле, призванном изображать бушующее безжалостное море. Давайте так прямо и скажем, что эта не сыгранная Эллен Эбсен роль стала не столько разочарованием для неё лично, сколько трагедией для норвежской кинематографии, которая с трудом пережила свой столь «блистательный» дебют. Сыграй Эллен Эбсен главную роль — возлюбленной погибшего сына, — фильм зазвучал бы совершенно иначе и мог бы потрясти зрителя. А разве не это наипервейшая задача кино — всколыхнуть публику, заставить её смеяться и плакать, впадать в отчаяние и с облегчением переводить дух? После этого скандального недоразумения Эллен Эбсен отказалась от карьеры в кино и поступила служить на Центральный телеграф, куда позже пришла работать и её дочь Болетта. Эллен Эбсен осталась в Осло и прожила там до самой своей смерти, настигшей её в тот день, когда ушёл из жизни и её принц, король Хокон. Её судьба была подчинена той логике, что превыше искусства и опровергает веру в случайности.

Я пишу это сейчас, спустя два года после её смерти, о чём я только узнал, в уверенности, что никогда не поздно вспомнить настоящего человека и воздать ему должное. Эллен Эбсен мы проморгали. И я хочу, чтобы эти простые слова, написанные с печалью и благодарностью, увековечили её и подняли на тот небосклон, где ей пристало сиять.

С уважением,

Флеминг Брант, Белладжо, Италия

Когда мама дочитала некролог и отложила газету, плакали все. Газетные слова пухли в нас, слова, которые приходят, когда всё уже позади, как письмо из Гренландии: когда оно дошло, отправитель давно сгинул во льдах. Наконец мама вздохнула: — Жаль, Пра этого не прочла. — Отец вскочил рывком: — Кто такой, чёрт побери, этот Флеминг Брант? — Мама посмотрела на Болетту, но та, бледнее прежнего, лишь покачала головой и отвела взгляд гуда, где мы не могли встретиться с ней глазами. — Понятия не имею, — прошептала она. Фред открыл рот: — Белладжо — это где? — спросил он тихо. — В Италии, — молниеносно ответил я. Фред перегнулся через стол и ткнул меня в висок — Моська, ты думаешь, я читать не умею, а? — Мама вмешалась раньше, чем я заплакал: — Мальчики, не ссорьтесь хоть сейчас. — Она достала из кухонного ящика ножницы и аккуратно вырезала некролог, и я слышу, ясно и свежо, как будто я не ушёл из-за стола тем утром, а так и сижу там, звук тупых ножниц, прорывающих бумагу, маме приходится резать в два движения, с нажимом, а потом остальные сообщения о смерти летят в помойку, потрескивая точно искры, эти чёрные колонки с именами, похожие на титры никем не увиденного фильма. В этот день мы не идём в школу. Мама пишет нам записки. У нас хором прихватило живот. Я смеюсь над этим, а мама на меня шикает. Потом мы отправляемся на кладбище. Все, кого мы встречаем, спускаясь по Киркевейен, здороваются не так, как обычно, они кивают, оборачиваются и глядят нам вслед долго после того, как мы проходим мимо. Они читали «Афтенпостен» и знают, от какой звезды мы ведём свой род. Это чёрным по белому напечатано рядом с извещениями о смерти, тут не поспоришь. Эстер открывает окошко своего киоска и машет нам перчатками без пальцев. — Поздравляю! — кричит она. Мама машет в ответ: — Спасибо! — Но когда мы останавливаемся у могилы Пра, Фреда среди нас нет. Он мелькает среди деревьев Фрогнерпарка. Мама окликает его. Фред не слышит. Камень, на котором высечено прославленное имя Эллен Эбсен 1880–1957, покосился. Отец думает выправить его, он упирается в чёрный камень плечом и давит, а я встаю позади отца и подпихиваю, но у нас ничего не выходит. Камень вытолкнула мерзлота. Вода смёрзлась в почве. Мёртвым холодно в их ледяных постелях. Отец тем временем не собирается сдаваться. Он сердит на этот камень. И полон решимости поставить его на место. Мама пытается остановить его, но отцово упрямство тоже смёрзлось, и его не проломишь. Отец изо всех сил налегает на этот строптивый камень, торчащий косо и богомерзко, отец ругается, мама зажимает уши, Болетта хватает меня за руку, но камень сильнее, в конце концов он опрокидывает отца, опрокидывает навзничь и побеждает, потому что внезапно отец синеет и начинает биться в судорогах на могиле Пра. Мама падает на колени с криком: — Арнольд! Арнольд! — Отец шарит по траве рукой. А потом затихает и остаётся лежать совершенно неподвижно, прижавшись щекой к холодной земле, точно он прилёг поспать тут, у подножия кривого надгробия. Болетта бежит в часовню позвать на помощь. У меня мёрзнут ноги. Я слышу орган. Мама трясёт отца. Наконец он медленно садится, удивлённо смотрит на меня, отряхивает землю с пальто и поворачивается к маме. — Не сердись, — шепчет он. Мама с плачем обнимает его. — Я не сержусь, что ты. Чего сердиться?! — И она, наоборот, заливается смехом. Отец отдыхает в её объятиях. И так они сидят на могиле Пра, пока не прибегает Болетта. — Звонарь вызовет «скорую», — кричит она. Отец отстраняет мать и устремляет глаза на Болетту, та стоит, задыхаясь в облаке пара. — «Скорую»? — переспрашивает он. — Болетта, ты нездорова? — Мама гладит его по щеке. — У тебя, наверно, удар, Арнольд, тебе нужно в больницу. — Отец было встаёт, но ноги подкашиваются. Он рухает, как мешок, и матерится ещё злее прежнего. — Я не поеду в больницу! Слышите? Не поеду! — Он старается встать, но как будто огромная рука прижимает его к земле. — Помогите же мне, чёрт побери! — кричит отец. — Ну! — Общими усилиями мы поднимаем его. Он едва держится на ногах. Его трясёт. Мы слышим приближающуюся сирену. Отец поглубже надвигает шляпу на голову. — Прощевайте, — говорит он. Мама вцепляется ему в пальто. Но отца не остановить. Он идёт страшно медленно, словно предваряет каждый шаг мучительными раздумьями. «Скорая» задом въезжает в ворота, и двое мужчин в белых халатах бегом направляются в нашу сторону. Мама показывает на отца, которого шатает от могилы к могиле. Халаты бросаются за ним. Но отец не собирается в больницу. Он отгоняет врача, и сперва кажется, что сейчас они его арестуют. Но потом они отступаются: пусть его, и мама неловко и долго извиняется. Болетта замечает, что Пра запретила бы ровнять свой камень. Он так и должен стоять, нарушителем порядка и покоя кладбища Вестре Гравлюнд, косым напоминанием о её самобытности. Но весной, когда солнце развозит почву у нас под ногами, камень встаёт ровнёхонько, как линеечка из чёрного камня, точно Пра приподнялась во сне, в самый последний раз, и поправила подушку.