"Я бы хотела переговорить с митрополитом", – начала я, но тут же была прервана её возмущённым возгласом.

"Переговорить с митрополитом сейчас?! – воскликнула она, всплеснув руками и всем своим видом выражая изумление. – Когда он так устал, что едва может стоять после того, как весь вечер возносил за нас, грешных, все эти прекрасные молитвы! Как вы вообще могли о таком подумать? Вы, должно быть, моя дорогая, замышляете нечто недоброе. Где вы живёте? Откуда вы приехали?"

"Из Америки", – ответила я, надеясь, что этим точно достигну желаемого эффекта, либо произведя на неё впечатление, либо смягчив её сердце. Но эффект совершенно неожиданно оказался полностью противоположным.

"Из Америки! – вскричала она, тут же насмешливо фыркнув. – Из Америки – здрасьте, пожалста! Это что-то новенькое; я никогда раньше не слышала подобной чуши. А это означает, что вы, моя голубка, выдумывая такое, явились сюда не с добром. Послушайте-ка её: якобы она аж из самой Америки приехала, а по-русски чешет, как русская, да и выглядит тоже".

Она картинно обернулась к воображаемой аудитории позади себя, тогда как та стайка, к которой я до этого примкнула, оглядела меня с внезапным подозрением. "Нет, матушка, тебе меня не одурачить. Я должна защищать митрополита и следить за тем, чтоб ему никто не досаждал. Америка – подумать только! А теперь все вы, мои дорогие, ступайте-ка отсюда, пока я не рассердилась". И она подтолкнула нас к двери с такой решимостью, что мы, нехотя повиновавшись, удалились восвояси.

По пути назад к метро я шла вместе с молодой мамочкой, нёсшей свою малышку, хрупкую девочку лет четырёх с худым бледным лицом и огромными чёрными глазами, пристально и тревожно вглядывавшимися в лунную ночь, будто она к чему-то прислушивалась или ожидала кого-то там увидеть.

"Она не может забыть прошлогодние налёты, – печально сказала мать. – Вы мне не поверите, но каждый раз, когда гремит гром, или громко хлопает дверь, или раздаётся автомобильный треск, она бежит ко мне с воплями: 'Бомбёжка! Бомбёжка!' – и настаивает, чтобы я вывела её из комнаты. Иначе она будет рыдать и рыдать до тошноты. Когда начались те налёты, я обычно поднимала её среди ночи, одевала и несла в бомбоубежище – в метро, где мы и сидели до окончания тревоги. Она не может этого забыть и кричит: 'Бомбёжка – метро! Метро – бомбёжка!' – пока мне не приходится на какое-то время выводить её из комнаты. Тогда она успокаивается".

При словах "бомбёжка" девочка вздрогнула и со сдавленными всхлипами уткнулась лицом в плечо матери.

"Вот, видите? Она всегда так себя ведёт, услышав это слово, – вздохнула молодая женщина, – и я не в состоянии заставить её забыть. Ох, как же тяжело мне приходится с ней и с моим отцом. Он дряхл и наполовину парализован, но целыми днями слушает громкоговоритель в нашей комнате. Весь прошлый месяц он жил ожиданием открытия второго фронта. Видели бы вы его, когда пришли новости о высадке в Дьепе130. 'Началось! Началось, Наташа! – кричал он мне. – Второй фронт открыли! Ура-а-а!' – и так разволновался, что его буквально стало колотить. В течение двух суток он от волнения не мог ни есть, ни спать. Потом, когда из этого ничего не вышло и второй фронт не случился, он просто плакал и плакал, не переставая, как это делает дочка. Это было невыносимо. Да, мы живём в трудные времена, когда старики рыдают от разочарования, а маленькие дети – от страха".

На следующее, воскресное утро я отправилась в другую церковь, расположенную на этот раз не так далеко от "Метрополя". Добравшись до церкви, я обнаружила, что пришла слишком рано и там были только уборщицы, занимавшиеся своей работой по подметанию, мытью полов и вытиранию пыли. Все они были прихожанками – одни в шляпках, другие в шалях, а третьи в ярких платках. Позже стала прибывать паства, и вскоре вся маленькая церковь была заполнена. То тут, то там в окна пытались проникнуть солнечные лучи, просачиваясь сквозь щели в плотно закрытых ставнях и через крохотные отверстия в толстом картоне, которым в качестве дополнительной меры по затемнению были тщательно заложены стёкла. Эти тоненькие золотистые полоски света, появившись лишь на краткие мгновения, тут же исчезали, и вновь становилось темно. Таким образом, средь бела дня в церкви стоял мрак, если не считать мягкого жёлтого свечения восковых свечек и разноцветных лампад, сиявших, будто маленькие красные, синие и зелёные шарики.

Одну большую икону украшали осенние цветы, а несколько других были обвиты лентами и серпантином или тонко сотканными и вышитыми вручную рушниками. На этот раз преобладали женщины, и лишь несколько седых мужских голов возвышались над их толпой. Началась служба, и небольшой женский хор запел тихо и красиво. Вскоре богослужение дошло до той части, где старый священник молился о здравии воина Иоанна, воина Алексия, воина Петра, и женщины внимательно и напряжённо ждали, когда услышат имена своих бойцов, что были ими записаны на листках бумаги и вручены священнику для упоминания в его молитве. Как только знакомые имена были должным образом произнесены, женщины, низко поклонившись и горячо перекрестившись, расслаблялись, позволяя себе несколько минут отдохнуть либо на приступке перед большой иконой, либо на одной из деревянных лавок, стоявших вдоль расписанных фресками стен.

В той же части службы, где поминались усопшие, уже другие женщины падали на колени, на этот раз тихо плача и касаясь лбами пола, пока священник читал молитву о вечном упокоении воина Степана, воина Сидора, воина Иоанна … отдавших за Родину свою жизнь.

"Мой муж не был верующим. Он был атеистом, – печально сказала мне худая, бледнолицая женщина, когда я присела рядом с ней на лавке после службы. – Но он никогда не запрещал мне ходить в церковь, и я знаю, что он был бы не против того, что я упоминаю его имя в молитвах за наших усопших. Если бы он знал об этом, он бы, наверное, рассмеялся, обнял меня и сказал: 'Делай, как тебе хочется, Манюля. Если тебе приятно, что моё имя поминают в твоей церкви, я не против. Дела женщин – это их личные дела, как бы забавно это ни звучало, и никто не должен вмешиваться, указывая, как им поступать'. Да, он был добр ко мне все те годы, что мы были вместе, и я не знаю, как буду без него жить. Жизнь никогда не будет прежней – это конец. О, разумеется, я буду