Этот мир кончился для него. Никто никогда не узнает, каким мерзким образом он распрощался с солнцем. Теперь им владело всего одно желание: не показать своим мучителям, что ему больно и страшно, чтобы отойти в мир иной храбрым и верным до последнего вздоха. Даже эти бессердечные дикари дивились его стойкости и по-своему стыдились черных своих дел. Они с радостью отпустили бы его, но Ибрагим сказал «нет». Слишком поздно. Он должен умереть, если им дорога собственная жизнь. Тем более что даже прояви Руперт слабость и прими он ислам, Ибрагим не собирался оставлять его в живых. Просто, прежде чем его убить, шейх мечтал сломить его дух, точно так же, как он уже искалечил его тело.

Мучители на какое-то время оставили Руперта в покое, зная что он не в состоянии даже пошевелиться, а сами взялись седлать своих верблюдов. И вот теперь они вернулись, все до одного, и встали перед ним, с любопытством на него глядя. Слава богу, конец был близок, вскоре боль и мучения оставят его. Так они стояли перед ним, хмурые и молчаливые, в душе жалея его – все, за исключением Ибрагима, который решил напоследок преподать своей жертве основы учения Корана, чтобы Руперт понял, какие мучения ожидают его в аду, ведь именно туда он и направится после смерти.

Руперт ничего не ответил, продолжая смотреть поверх голов своих мучителей единственным глазом, который у него оставался, на невысокий склон напротив, чей гребень протянулся не более чем в ста ярдах от него. Уж не сошел ли он с ума или же вообще ослеп и теперь в своей слепоте видит разные видения? Если же нет, то через гребень холма скакали вооруженные копьями всадники и среди них женщина, также с копьем в руке. Они остановились, обвели взглядом пустыню, разомкнули свои ряды, однако убийцы, чьи взгляды были прикованы к лицу умирающего, не услышали их, ибо стук копыт поглощал мягкий песок, а обжигающий ветер пустыни дул в противоположную сторону.

– Бесполезно, – произнес Ибрагим. – Этот неверный пес отвергает чашу нашего милосердия. Так пусть же он умрет, собаке собачья смерть! – с этими словами он схватил веревку.

– Один момент, – выдавил из себя Руперт. – Эта твоя последняя мысль, шейх, затронула мой разум. На меня с высоты снизошел свет. Прошу тебя, повтори свои последние слова.

Лицо Ибрагима осветилось жестокой улыбкой. Он торжествовал: этот доблестный англичанин наконец-то проявил себя трусом. И он начал повторять свои последние слова.

Всадники налетели на них полукругом, их было не меньше сотни, по крайней мере, Руперту так примерещилось. Или нет? О боже, это никакое не наваждение, это явь. Под топот лошадиных копыт его уши пронзил боевой клич «Тама! Тама!» – это на них на всем скаку неслись всадники пустыни. Арабы ипуганно обернулись и тотчас поняли, что их ждет. С криками ужаса они бросились врассыпную, к своим верблюдам. Ибрагим на бегу метнул в Руперта копье, но в очередной раз лишь слегка оцарапал ему голову.

Затем арабов настигла быстрая и внезапная месть. Некоторых зарубили на месте, некоторых захватили в плен, в том числе, и Ибрагима. Через пару минут все закончилось. Почти напротив Руперта остановилась лошадь, и с нее на землю спрыгнула женщина. Это была Меа. Бросив на песок свое копье, она подбежала к нему и, обняв, поцеловала в лоб. Увидев же, что с ним сделал Ибрагим и его головорезы, горько расплакалась и принялась сыпать английскими и арабскими проклятиями. Внезапно ее нежные глаза блеснули свирепым блеском. Она повернулась и крикнула:

– Приведите их всех сюда, тех, кто еще живы!

И их привели, около двух десятков человек, если не больше. Приволокли даже умирающих. Забрызганных кровью, в рваной одежде, потерявших свои головные платки, их поставили перед ней.

– А теперь, – процедила Меа сквозь зубы ледяным тоном, – сделайте с ними то, что они сделали с английским господином. Ибрагиму, прежде чем повесить его на дереве, отрубите обе руки и ступни.

Несчастные пали перед ней ниц, умоляя пощадить их. Даже Ибрагим, и тот распростерся перед ней и умолял, чтобы его зарубили на месте. С тем же успехом он мог умолять каменного идола. Ибо, выпрямившись во весь рост, дрожа каждым нервом своего тела, с горящим взглядом, полным ярости и ужаса, Меа скорее походила на богиню мести, нежели на смертную женщину.

– Пощади их, Меа, – прохрипел Руперт, – они лишь фанатичные варвары. Пощади их ради меня.

Меа резко повернулась к нему.

– Молчи, бей, – довольно грубо ответила она. – Как я могу не мстить за того, который принял ради меня такие муки?

Затем он, в конце концов, лишился сознания, а когда примерно через час пришел в себя, то понял, что голова его покоится на коленях у Меа, а Бахита тем временем мазями обрабатывает ему раны и перевязывает их. Увидел он также и то, что жуткий приказ Меа был исполнен, ибо на деревьях болтались тела арабов, всех до единого.

Это жуткое зрелище – свисающие с ветвей терновых деревьев трупы его мучителей – было последним, представшим глазам Руперта в течение многих дней. Ибо, что касалось его дальнейшей памяти, то на протяжении нескольких недель он большую часть времени оставался без сознания. Он был без сознания, когда его на носилках несли через пустыню к Черному Перевалу в дальних горах, где еще ни разу не ступала нога белого человека, а затем через эти горы к спрятанному в них оазису, вокруг которого они застыли, словно часовые. Здесь, у источников, под сенью пальм и рядом с высокими пилонами полуразрушенного храма, стоял город Тама, чьей владычицей по праву своего происхождения была Меа. Это был небольшой город, ибо само племя тоже было небольшим, не более четырехсот мужчин, способных носить оружие, ибо гордые своей древней кровью и ненавидящие чужеземцев, они не брали себе жен из других племен, и со временем их древняя раса шла на убыль. Однако земля их была плодородна, дома построены крепко, запасов пищи хватало, ибо, будучи немногочисленными, дети Тамы не знали голода и бедности.

Меа принесла Руперта в свой собственным дом, – большой и удобный, он был построен из камня, взятого из развалин храма, и стоял в окружении садов. Здесь они с Бахитой выхаживали его, как никакого другого воина до него. В племени имелись лекари, которые, как это нередко бывает среди африканских туземцев, имели зачаточные познания в хирургии.

Эти лекари натянули обожженную плоть на отсеченную кость, и в чистом воздухе, а также благодаря обеззараживающей мази, та не омертвела и без каких-либо других осложнений, быстро зажила. Пытались лечить местные знахари и его голову, но в таких сложных вещах их умений явно не хватало, как не смогли они предотвратить распространение воспаления на его единственный целый глаз. И хотя со временем оно прошло, зрение его пострадало, и когда, наконец, Руперт очнулся от своих блужданий, он решил, что сейчас ночь, ибо, подобно покрывалу, тьма застилала ему взор.

Долгое время он не мог вспомнить или даже угадать, где находится, но постепенно память вернулась к нему. Правда, сначала он решил, что это был просто ночной кошмар.

Лишь голос Меа открыл ему двери к понимаю того, что с ним случилось. Заметив изменения в его лице, она вся задрожала от надежды, полагая, что сознание, наконец, вернулось к нему. Какое-то время она наблюдала за тем, как его руки ощупывают все вокруг, пока не поняла, что произошло то, чего она больше всего опасалась: он был слеп. Наконец, не в силах больше терпеть неизвестность, она обратилась к нему на своем странном английском: