– Ты спал очень долго, Руперт-бей. Сейчас ты проснулся, да?

Он повернул голову, внимательно ее слушая, затем сказал:

– Это разве не голос Меа, той самой, что совершала возлияния богам в храме Абу-Симбела?

– Да-да, – с жаром ответила она, – конечно же, это ее голос. Такого больше ни у кого нет. Все остальные глупы и не говорят по-английски, но… – продолжила она, пристально на него глядя, ибо хотела знать, многое ли он помнит. – Я вылила ту чащу не на бога, а тебе на ноги, и Бахита говорит, что из-за этого все пошло не так, и ты потерял свою бедную ногу.

Когда она произносила эти слова, ее голос дрожал, и, лишь сделав над собой усилие, она добавила:

– Но, по-моему, Бахита – лишь глупая старуха, которая говорит всякую ерунду. Боги – лишь старые камни, и то, что я тогда опрокинула чашу, никак не связано с судьбой.

В ответ на ее слова Руперт рассмеялся. О, как же она была счастлива слышать его смех! Но затем его изуродованное лицо вновь сделалось серьезным, и он сказал:

– Расскажи мне, Меа, все про мою ногу и глаз, и про то, что случилось. Не бойся, теперь я могу это выслушать.

И она взяла его за руку и рассказала ему все. Говорила она по-арабски, ибо того английского, который она знала, для этого было мало, и лишь родной язык позволял описать все, что случилось. Впрочем, суть ее рассказа была коротка. Она, Бахита и их слуга без приключений преодолели проход в горах Джебал Марру и, как и сказали старые бродяги, на большой скорости – ибо в пустыне их верблюды были хороши – поскакали дальше, делая лишь небольшие остановки у колодцев. Недалеко от Черных Ворот, как называется ущелье, что ведет в их оазис, к их радости им повстречалась сотня воинов их племени, которых им навстречу выслал отправленный вперед гонец.

Они тотчас же повернули назад по своим следам. Бахита и эмиры просили, чтобы Меа прямиком отправилась домой, но она наотрез отказалась. Более того, взяв на себя командование, она, почти не давая лошадям передышки, устремилась через пустыню назад и успела вовремя. Их отряд увидел дым костра, на котором арабы готовили себе пищу, и это позволило им бесшумно подкрасться к их стоянке. Меа также описала Руперту свои чувства, когда увидела, что он, изуродованный, сидит в седле на спине верблюда с петлей на шее.

– Во мне как будто вспыхнуло пламя. Воздух сделался красным, песок пустыни пропах кровью, и я поклялась, что или отомщу за себя, или умру. И я отомстила, Руперт-бей. Ни один из них не ушел оттуда живым, и моя рука копьем пронзила сердце этого подлого пса Ибрагима. Да, я оставила ему его глаза, чтобы он видел этот удар. Он признался мне, что даже силой не смог вырвать у тебя ни единого слова. Он же кричал, моля меня о пощаде, и это было самое лучшее. Он молил меня о пощаде, и получил удар копья.

Руперт стряхнул ее руку.

– Ты поступила неправильно, – ответил он. – Тебе следовало проявить милосердие. Ибо сказано: возлюбите врагов своих. Но я забыл, ты этих слов не читала.

– Отчего же, читала, – ответила Меа. – Но как я могла пощадить его, если он хотел силой взять меня, властительницу племени Тама (она произнесла это слово с ударением на втором слоге), меня, рожденную от древней крови, в свой мерзкий гарем? Возможно, я бы и простила его, но увидев тебя, Руперт-бей, с веревкой на шее, слепого и с отрубленной ногой – и все это из-за меня, чужого тебе человека, не дочери, не матери, не родственницы… О! Такого я простить не могла. Более того, будь у него сотня жизней, я бы с радостью забрала их все, да-да, не сердись на меня, мною до сих пор владеет это желание. Нет, во мне нет злобы. Спроси любого из моего племени, убила ли я… да что там, просто наказала ли хоть кого из них без всякой причины? Но то зрелище превратило меня в самку леопарда, чьих детенышей убили у нее на глазах. Не думай обо мне плохо. Я покаюсь, я постараюсь быть лучше, но как же я рада, что вогнала копье в сердце подлому Ибрагиму и он умер у меня на глазах! И запомни, что Бахита хуже, чем я, ибо она хотела предать его медленной смерти.

– Что сделано, то сделано, – ответил Руперт. – Пустыня – жестокое место, и да простит нам всем Господь наши грехи.

Затем он умолк и не стал сопротивляться, когда она робко снова взяла его руку в свою, ибо понял: она взяла на свою душу грех убийства ради него.

– Скажи мне, Меа, – произнес он, – я навсегда останусь слепым калекой?

– Не знаю, – ответила она, всхлипнув. – Наши доктора не знают. Но я молюсь за тебя. О, будь Ибрагим снова живым, я бы ослепила его, дабы ему до конца его дней не видеть солнечный свет. Прости мне эти слова, но он сотворил с тобой зло, а все потому, что ты отказался молиться его проклятому пророку, по крайней мере, он так мне сказал, хотя у него были и другие причины. А пока отдыхай, Руперт-бей. Не напрягай себя разговорами. Я же буду сидеть рядом с тобой и отгонять от твоего лица мух. Отдыхай, и я спою тебе колыбельную, – и она, словно мать над больным ребенком, запела над ним какую-то древнюю песню, которая дошла до наших дней еще со времен фараонов.

* * *

Так началась жизнь Руперта в Таме. Постепенно силы вернулись к нему, но в течение трех месяцев он оставался совершенно слеп, и рука Меа редко отпускала его руку. С помощью собачки, которую он держал на веревке, она водила его туда-сюда, кормила его и выхаживала, охраняла его сон. Он укорял ее, более того, гневался, а затем на какое-то время ее сменила Бахита, и он остался с ней и с собачкой. Но на следующее утро в его руке вновь была мягкая рука Меа, а не костлявые пальцы Бахиты. В течение долгого времени он не придавал всему этому большого значения. Даже будучи в добром здравии, Руперт был чужд тщеславия, но сломленный, изуродованный, весь в шрамах, слепой – вроде тех жутких калек, что просят милостыню на улицах Каира – он и помыслить не мог, что такая красивая женщина, как Меа, более того, занимающая в своем мире столь высокое положение, будет воспринимать его не только как друга, которому она благодарна за то, что он для нее сделал. И все же вскоре его начали терзать сомнения. Нет, видеть он ее не мог, но когда она обращалась к нему, в ее голосе звучала некая новая нота, а когда она брала его руку, было в ее прикосновении нечто похожее на ласку, что не могло не тревожить его.

Воспользовавшись случаем, он рассказал ей о жене, что осталась в Англии, и даже показал ей миниатюрный портрет Эдит, сделанный на слоновой кости, вставленной в золотой медальон. Внимательно его рассмотрев, Меа сказала, что женщина хорошенькая, но холодна, как зимний рассвет, а потом спросила, действительно ли это его жена или же он просто ее так называет, – как она выразилась, если перевести ее слова с арабского на английский, «по политическим соображениям».

– Конечно, – ответил Руперт, – а почему ты спрашиваешь?

– Потому что если она твоя жена, то почему она в Англии, а не в Египте? Ведь она не больна и у нее нет маленьких детей, разве не так?

Руперт был вынужден сказать в ответ, что насколько ему известно, Эдит пребывает в добром здравии и, конечно же, у нее нет детей. А в качестве причины ее отсутствия, добавил, что она плохо переносит жару.