– Затем, чтобы посеять смуту в душах, сильных верой. Мой отец считает, будто слабые сами бегут к дьяволу, они и так принадлежат ему, а вот другие... посей сомнения, пожнешь ересь. А ведь он сеет щедрою рукой. Смотрите, говорит он, и вы увидите, что Бог не защитит вас от мучений! Молитва не прогонит тьму...

Абигайль, застыв на полосе мокрого песка – еще не море, но уже и не берег, – начала раскачиваться, подвывая.

– Но ведь на самом деле Господь лишь посылает испытания, которые очищают человека...

Элизабет замолчала, опустив взгляд.

А на ладони Хопкинса блестели серебром слезы Магдалины. Интересно, они тоже ересь? Или возможность очиститься без мучений?

– Значит, все, что делает Хопкинс, он делает по воле Господа, – не удержался Джо.

– Да. Нет. Он, конечно, бессилен перед силой Бога, но... искушение – испытание для одних. Твердость пред ликом сомнений – для других. Спасение заблудших – для третьих. Я желаю спасти. Всех, кого сумею. Бетти, бедную мою Бетти... она такая славная!

Лицо Мэтью застыло.

– Очень добрая. Светлая. Нежная. Она... она воплощает все то, что отвратительно дьяволу, и потому он желает получить ее. Терзает тело, чтобы добраться до души и...

– Как? – глухой голос, короткий вопрос и воодушевление, мелькнувшее на личике Элизабет. Она ждала именно этого вопроса.

И ответила на него с омерзительными подробностями.

Тогда Джо обрадовался, что не убил призрака на берегу. Пуля – слишком легко для подобной сволочи.

Веревки перепиливали руки. Медленно, но неотвратимо. Бетти чувствовала, как жесткое волокно продирает кожу, проваливается в мышцы и замирает перед костью. Волокно устало, и Бетти тоже. Ничего. Скоро они отдохнут и продолжат.

Если удастся перепилить веревку, Бетти сможет убежать.

Если удастся перепилить руки, Бетти тоже сможет убежать. Очень-очень далеко.

Чужой не-человек спал, но сон у него чуткий, и поэтому следовало действовать осторожно.

Скрип-скрип. Спи-спи. Шевели носом, вздыхай, ворочайся и замирай на боку, обратившись лицом к стене.

Открывает глаза, мутные, как кисель тетушки Анны. Потягивается, хрустя суставами. Садится. Жалко, что сбежать не успела.

– Ну что, – голос после сна хриплый, лицо оплыло, а движения стали вальяжными. – Ты хорошенько подумала, моя маленькая девочка?

Ответить Бетти не может: рот забит мягкой ветошью. Но кивает: она очень хорошо подумала.

– Умница. Я ведь люблю тебя. Очень люблю. И не хочу делать больно, – он притворно-ласков. Изо рта несет гнилью, и зубы желтые. Наверное, он скоро умрет. Тот дед, который жил в Лондоне в соседней комнатушке, тоже очень сильно вонял перед смертью. И зубы были такими же.

Секундное сомнение: может, стоит подождать? И догадка: не умрет. Будет гнить, будет ползать, разваливаясь на части, как сифилитичная проститутка, но от Бетти не отстанет.

Убегать нужно сейчас.

– Вчера ты очень сильно обидела меня. Сказала, что я – не твой отец. Но подумай, если бы я не был твоим отцом, зачем бы я стал возиться с тобой?

Чтобы мучить.

– Я вынужден был тебя наказать. Но это в прошлом... – Пальцы возятся с веревками, тянут, дергают, крутят. Но узлы затянулись, и он начинает злиться. – Сейчас я тебя отпущу, и мы заживем по-прежнему.

Интересно, можно ли убить дьявола?

Он поворачивается спиной. Медленно, словно ждет удара и даже надеется – на один он ответит десятком, сотней, тысячей...

Не плачь, Бетти. Не время сейчас.

Деревянные пальцы соскальзывают с запястий. Жестких. Жестяных. В засохшей крови и бледных лохмотьях кожи. Содрать. Ногтем. Ногти синие.

– Сейчас ты мне расскажешь обо всем, правда, моя дорогая? – У него ногти тоже синие, с желтой каймой, которая светится. Прикосновение отвратительно.

Терпи, Бетти. Радуйся, что он не видит твоего лица.

Пальцы сжимают камень. Тяжелый камень. Кривой, словно окаменевший вороний клюв. Острый. Хватит ли сил? Конечно.

Она поднимается. Руки-ноги на веревочках. Сами двигаются, заставляя тело принимать причудливые позы. Вдох-выдох. Поворот на носочке ноги. Замах. Столкновение. Кость хрустит, брызжет красным.

Каменная плоть граната раскрывается в руках. И глаза гаснут. Падает. Хрипит, тянется.

Уходи, Бетти, уходи.

Только лампу столкни на пол, выпусти лодочку-огонек на темное озеро масла. А сама беги, пока на улице мечется гроза, хлопает крыльями, трясет чернотой из мокрых перьев и отворачивается, не желая становиться свидетельницей.

Хлещет дождь, стонет море. Кричит ветер:

– Убила-убила-убила!

И слизывает с губ соленые капли дьявольской крови.

Дом самозванца возвышался над обрывом, врастая фундаментом в скалистую породу. Кривоватые стены его напоминали черепаший панцирь – неказистый, но крепкий. В узких окнах было черно, а распахнутая дверь хлопала на ветру.

Мэтью сразу понял – случилось. Он еще не знал, что именно, но понимал неотвратимость. И это пугало. И снова будило совесть. И страх. Тот самый страх, который все это время держал его на цепи, сковывая малейшие движения души.

– Что-то случилось! – Рыжий Джо перехватил винтовку, как дубину. И второй рукой прижал шляпу к голове.

Случилось. Камни выскальзывали из-под ног, скатываясь в темноту.

Узкая тропа. Дверь норовит двинуть по носу. Справился. Потянул. Отпрянул: внутри дома рыжей лисицей метался огонь. Увидев человека, он озверел, заверещал на сотни голосов и ударил тугой плетью жара.

– Назад! – Рыжий Джо ухватил на шиворот. – Назад, ее там нет...

Есть! Горит, пляшет, кутаясь в рыже-алые меха. Звенит-трещит браслетами. Улыбается. Грозится. Хохочет.

– Прекрати! Прекрати, слышишь...

Зовет. Она зовет и отталкивает. Не простит! Опоздал. Ждал. Чего? Медлил-медлил. А ее мучили. Разве можно было ожидать от дьявола добра?

– Тихо, тихо... – Рыжий Джо прижимает, как ребенка. – Поздно уже... уже поздно.

На другой день он вернется и узнает, что в доме нашли останки Мэтью Хопкинса, а дочь его, Елизавета, исчезла.

И маленькая Абигайль, взявшись холодными пальцами за руку, прошепчет:

– Неправильно все получилось... он раньше успел.