Жалея духовника, царица в домашней церкви молилась за здравие его и прислала кафтан поповский. Он и теперь был на нём — голубень с серебром, подбитый мехом летней куницы, с вызолоченными пуговицами: греет царициной заботой от хворной озяби чахнущего Стефана. И сейчас он глядел на государя горячечными глазами, в коих трепетал тот самый огонёк, что перед тем, как отлететь с фитиля сгоревшей свечи, в останний раз вспыхивает ярко.

— Досадно, — продолжал прокашленным до хрипоты, натужным голосом духовник, — да смены времён года от века уж так положены. Досада другая от человеков, ими творимая. Вот бегут с мест назначенных протопопы, бегут не по своей прихоти. Неустрой гонит их. Со времён самозванщины поселился он на Руси, и никакая сила доселе изжить его не может. Балует народ, в церкви Божьи ходит нехотя, исповедальный чин не блюдёт, строгих пастырей не чтит, пошлины в казну несёт принужденно. И воеводы с ними сладить не умеют, а некоторые грешат заодно с ними. Што подеять с досадой такой, государь? Списать бы долги с епархий, они накопились за годы патриаршества, спаси Господи душу его, Иосифа. Худо он владычествовал, о народе не помнил, а свою казну в помешательстве стяжательном набивал, утаптывал. Ты знаешь о том, сыне-мой: после его кончины в ризнице патриаршей сам дивился его скряжеству. А протопопы наши взялись рьяно выколачивать застарелые долги с людишек, а те бунтуют. Обезденежила земля, государь, худо живёт, бесхлебно. Неурожаи что ни год.

— А вино пьют обильно, — возразил Алексей Михайлович. — Жито на зелие переводят, оттого и голодно. Сказывал мне великий патриарх — менять надобе неугодных люду пастырей на тех, кто Москву видел токмо будучи за уши от земли взнят, а то у нынешних мно-ого знакомцев-сострадателей развелось в ней. Чуть бедёнка какая, они уж носы сапог на Москву вострят, а тут грамотками досужими приказы заваливают, плачутся — сирые мы-де да слабые, и живут здесь припеваючи. А пошто сирые? Да оттого что народ к ним не идет, а слабость их от худого радения Господу. Как мне с таким неустроем войну начинать с Польшей? А она для России жизненадобна. И начну! И сам в виду войска поеду, а за себя на царстве оставлю государя Никона. Не-ет, не думских сидельцев замшелых, их тоже увезу в поход, а его оставлю, пусть встряхнёт Да выхлопает нерадивых, уж он-то знает кого и как. Ладно ли так будет, отче?

— Что земли русские из-под Польши выдернуть — доброе дело, что сам в виду войска поедешь — храни тебя Бог, а Думу всю тащить за собой — великая обуза. Возьми в совет себе токмо мысленных здраво, не злосоветчиков. — Стефан умолк, передыхая, сипел, сдерживал кашель. Алексей Михайлович, чтоб не смущать духовника, опустил очи долу, ждал. Стефан справился, запер в груди подступившее клохтанье, утёр платочком испарину со лба, со щек, подрумяненных глубокой хворью, виновато глядя на царя, благословил его слабой синюшной рукой.

Чтобы сидя принять благословение — такого с царём не бывало, но он не встал, чтобы тем самым не поднять на ноги изнемогшего протопопа. Сидя, взял его тряскую руку, приложился к ней дольше обычного, придержал ладонями острые плечи духовника, повелевая сидеть, сам поднялся, прижался лбом к горячечной голове его и ушёл в тайную дверь, полуслепой от выступивших слёз.

«Болен, ох как болен отец мой духовный, — терзался, шагая по переходу, Алексей Михайлович. — И то надобно понимать — сколь всякого разного выслушивает на исповедях, он — посредник между мною и Господом, как тяжко ему отмаливать грехи наши перед Всевышним. Сам чист, яко херувим, а вот пожигаем бысть чужими грехами и моими, царя грешного. Помилуйте его, все силы небесные, и ныне и присно».

К приказу патриаршему Аввакум подходил со смятением в душе, было чего страшиться. Собранные податные и прочие деньги сдавать приезжали в Москву только старшие священники-протопопы. С них был строгий спрос. А что было вносить ему, чем отчитаться пред казначеем? От той, собранной с великим трудом суммы не осталось и полушки, а была та сумма немалая, аж под двести рублёв. И все их разбросал воеводский сотник восставшему на протопопа люду. Чего ждать теперь от Никона. Как есть поставит на правёж, как уж бывало при Иосифе патриархе.

Думал так и весьма удивился, завидев на приказном крыльце царёва постельничего Фёдора Ртищева, друга смиренномудрого. Фёдор не сошёл с крыльца навстречу Аввакуму, стоял под навесом, скрытый им от патриарших окон, видимо, поджидал протопопа, потому как оглянулся по сторонам и нетерпеливо поманил к себе рукой. Едва Аввакум промахал ступени, а уж Фёдор проворно сунул ему в пазуху азяма тяжёленький кошель.

— Иди, брат, отчитайся казначею, — не приказал, а попросил любезно, глядя в лицо протопопа. — Тут сколько надо, и ещё алтын сверху. И не благодарствуй за братнюю пособу.

Освобожденно, радостно сбежал с крыльца, довольный содеянным. Аввакум тут же вынул кошель, а был он намного меньше и легче тех двух, пропавших, заглянул внутрь. Матово проблеснули мелкие денежки. Их, за неимением собственного серебра, чеканили из иностранной монеты. «Да никак тут не сколько надо, — усомнился и рукой поворошил, а под их мелкотой обнаружил плотно уложенные большие серебряные немецкие талеры. Редко держал такие в руках. — Верным счётом двести, — дивился, увязывая кошель. — А уж как прознал Фёдор-дружище о сумме, так, надо думать, Михей-староста проговорился. Ведь как запропастился с глаз долой на Варваркином крестце, так и убрёл на ртищевский двор, поведал, что объявился Аввакум у него в грозу, да затерялся утресь в толчее многолюдной. И о деньгах пропавших сказал, ведь в ту ночь громовую много всякого слил ему с удручённого бедами сердца».

— Спаси тебя Бог, Фёдор! — поклонился вслед ушедшему боярину Аввакум и через сени, а там по невысоким ступенькам вошёл в низкую, с одним зарешёченным окном палатку казначея патриаршего дьяка Гаврилы. Дьяк был не один: рядом с ним сидел за столом за ворохом бумаг опрятный, в дорогом кафтане патриарший стряпчий Димитрий Мещёрский. Он нехотя поднял курчавую голову, всмотрелся в Аввакума, поводил гусиным пером по кудрям, почистил писало от чернил, аккуратно положил рядом с четвертинкой бумаги, полуисписанной стройным почерком.

«Браво глядеть на буковки русские, — умилился протопоп, — не то что басурмане словеса свои выводят выползками гнутыми».

— Ну-у, как здрав, протопоп? — спросил стряпчий, распуская в улыбке сочные, пиявистые губы.

— Исполать тебе, боярин, — поклонился в пояс и отмахнул рукой У пола Аввакум. — Твоими молитвами здрав, слава Богу.

Мещёрский хохотнул:

— Не упомню, чтоб за тебя молитвословил, однако добро, что здрав.

— А вот деньги казённые в здраве-целости ли? — встрял казначей дьяк Гаврила. — А то нонича протопопы безденежьем хворы.

И Логгин Муромский и Даниил Темниковский в долгах и сыске за недоимство. Тощ кошелёк их казённый, яко выморочен нездравием воровским. А у тя как?

Аввакум молча выложил на стол кошель. Казначей покраснел, быстро распустил увязку, глянул во внутрь, встряхнул и ещё глянул.

— И скоко тут? — спросил, прищурясь. — Должно бы за год с половиной от Юрьевец-Повольской епархии быть сбору сто и восемьдесят рублёв. А скоко донёс?