Он передал им часы, перстень и деньги.

— Спасибо вам, — отозвались родители.

Вечером кто-то наложил грязную руку на душу Теслы. Темная ладонь меланхолии щекотала его диафрагму, пытаясь определить, из какого материала она сделана.

Сквозь платановый туннель извозчик доставил его в дядюшкин дворец в Помазе, под Будапештом.

Жители Лики хвастались, что их край дал миру двух первооткрывателей: Николу Теслу и Паю Мандича, который открыл и окрутил самую богатую сербскую невесту в Венгрии. По имению его тестя Петра Лупы в Помазе коляска ехала два часа.

Состарившийся офицер Павел Мандич жаловался на боли в суставах. Доктор утверждал, что это подагра. Павел не верил. Бывшая красавица с мешками под глазами, дядюшкина жена Милина, неустанно ругала его:

— Офицерищем ты был и остался, это тебя и погубит. Тебе хоть кол на голове теши, все равно по-своему сделаешь.

Дядя надувал щеки и защищался словами:

— Эй! Не считая знаменитых Трбоевичей из Медака, Милоевичей из Могорича, Богдановичей из Вребаца и Дошенов из Почителя, Мандичи из Грачаца — одна из самых знаменитых семей в Лике!

Он с гордостью демонстрировал Николе туннель под кронами, ведущий ко дворцу:

— Нет, платаны — это вещь! Их хоть на луне посади, они и там красоту наведут.

Заикаясь после второй бутылки, Павел рассказывал Николе о родственниках. Дядя Петр стал митрополитом и присягнул императору. Как старый дядюшка Бранкович? Еще ковыляет. Посмотри на эту дрянь, что на стенке висит. Это он мне подарил.

Как жизнь у Марицы и Ангелины? Как сказать…

Вдруг наступило мгновение перемен, и оно не сказало: «Эй, я мгновение перемен!» — потому что оно никогда об этом не объявляет.

— Изменился Никола, — сказала тетка дядюшке.

Николу задевало, когда ему говорили, что он изменился, особенно когда он и не думал меняться.

Во дворце Павла Мандича он вином отгонял от себя тяжкие мысли. Он допоздна засиживался в дубовом салоне. Несколько раз засыпал на софе. За два месяца ему ни разу не приснился Данила. Зато еженощно к нему являлся Сигети с рассказами о своих приключениях в райских борделях. Тесла обнимал его:

— Представь, Антал, мне сказали, что ты умер!

В Помазе Теслу нашла еще одна делегация сербской молодежи.

С шумом и смехом они ввалились в барочный дворец. Увидев Теслу, они ничуть не посерьезнели. Длинноволосый юноша выступил из группы и поправил галстук. Потом покраснел и забыл о формальностях:

— Не хотите ли обрадовать нас и приехать в Белград?

— Ей-богу, я уж и не чаял его увидеть! — рассказывал Моя Медич. — Сначала он мне писал из Лондона. Я искал его в Госпиче. Говорят: болен он. И вдруг его телеграмма из Пешта: еду в Белград, приезжай и ты. Я, конечно, моментально решился и пароходом из Земуна[10]прямо в Белград. Я знал, что он остановился в отеле «Империал».

Вот и я там.

Я в каждое мгновение знал, где он находится, потому что о нем говорил весь Белград. Пока я тащился на трамвае, его во дворце на Теразиях[11]награждал король Александр.

Белградские улицы, с рядами деревьев и низенькими домами, в июльскую жару стали бесконечными. Шустрые детишки дразнились и цеплялись за трамвай. Кондукторы отгоняли их. Я смотрел вдоль длинной улицы и думал, что в самом ее конце люди все еще живут в прошлом веке. Многие белградцы помнили, как город покидали турки. Старики помнили бабу Вишню и господаря Еврема, в честь которых потом назвали улицы.

Пока юный король хвалил Николу за «идеальный, прекрасный» сербский язык, я на Скадарлии[12]обедал в одиночестве под тенью лип. На стене трактира было написано: «Тяжко тому, кто верит!» На противоположном тротуаре парень на пеньке разрубал жареного ягненка. Заспанный цыган настроил скрипку и начал выскрипывать румынскую песню.

— А ну, вали отсюда! — рявкнул официант.

— У-у, какой ты человек нехороший, — прокомментировал цыган и перестал играть, но трактир не покинул.

Потом ко мне прицепился какой-то лохматый поэт. Он протянул мне руку. «Я любимец муз и мастер сонета. Рад видеть, — говорит, — серба с того берега Дрины. Как вам нравится Белград? Это, — он указал мне на вереницу трактиров, — наша настоящая академия. Тут много трактиров. Но есть и другие». Возгордившись, златоустый поэт запел:

«Успичек», «Золотая дыра»,

«Башня астронома»,

«Павлин», «Лунный свет» и «Голубь»,

«Садовник Петко», «Жмурки» и «У Перы Джамбаса»,

«Белая овечка», «Еврейская столовая»,

«У черного орла», «У семи швабов»,

«Ничьим не был, ничьим и не будет»,

«Веселые дворы», «Белая кошка», «Девять кучеров»…

А интонация его была совсем иной:

Расин, Сервантес, Гёте,

Гойя, Вермеер, да Винчи,

Бетховен, Вивальди, Моцарт.

Я избавился от него, поставив ему выпивку.

Пока Николу представляли королевским наместникам, я на белградском рынке прислушивался к обрывкам забытой песни времен великого переселения сербов. С восторгом изучал выражение львиных морд на теразийском фонтане. Вспотев, я чувствовал, как мухи ползают по моим волосам. Пока Никола изучал коллекции Высшей белградской школы, я в лавке величиной с просторный шкаф купил у серба иудейского вероисповедания по имени Моша Авраам Маца зонтик, чтобы хоть как-то защититься от солнца. Пополудни, когда приземистые дома, как улитка рожки, выпускали тени, Никола читал студентам лекцию о сверкающих улицах и светлых ночах будущего.

— Я стараюсь вдохновить вас, — не скрывая, заявлял Никола. — Потому что никто не поддерживал меня, пока я был студентом.

Студенты кричали ему:

— Живео!

Пока студенты слушали его, я читал о нем в газетах. С газетной полосы на меня смотрел самый великий человек, о котором я когда-либо слышал, а не мальчишка, с которым я провел все детство. Меня охватило нетерпение: я должен увидеть его! Писали, что он «звезда первой величины» и «сербский гений». Писали, что веки у него всегда прикрыты, потому что он живет в собственной бессонной мечте. Мягко улыбаясь, он, говорят, живет в действительности будущего. Меня эта действительность интересовала в меньшей степени, потому что был июль, была страшная жара, и я передвигался по улице короткими перебежками от тени к тени.