Он вдруг обнаружил, что потеет. Что-то где-то было не так. Именно сейчас.

Быстрая жизнь превращала друзей в знакомых, а знакомых… В духов? И Тесла задумался: «Останется ли кто-нибудь со мной в этой действительности?»

— Где находится библейский ад? — неожиданно спросил он. — Где?

Неприятное предчувствие окрасило зал в зеленый цвет, и танцовщицы, и без того гротескные, преобразились в демонов.

Музыкальная лавина обрушилась на бледного Теслу и скалящегося д'Абронваля. Девицы верещали! «Обжора» ла Гулю танцевала со своим резиновым партнером. Танцовщицы размахивали задранными ногами и падали в шпагат.

Д'Абронваль сиял. Он задрал красивую голову с закрученными усиками и бородой, напоминающей ласточкин хвост.

Тесла смотрел на представление как кошка, которую пытаются накормить салатом.

«Это какофония, — морщился он. — Это танец мух с оторванными головками».

— Ну, что скажете? — спросил его коллега на выходе.

— Прекрасно, — серьезно отозвался Тесла и, извинившись, попросил новоиспеченного приятеля проводить его в отель «Де ла Пэ».

Огни города трепетали на его ресницах, но холод пробирал до костей, и металлический вкус овладел полостью рта. Он едва-едва распрощался с д'Абронвалем и поспешно шагнул под стеклянный козырек над входом в отель.

— Господин Тесла? — окликнули его голосом евнуха.

— Да?

Румяный юноша посмотрел на него серыми глазами и протянул бланк телеграммы:

«Джука умирает. Срочно приезжай. Дядя Павел».

Началась гонка за смертью. Он открыл, что его ум превратился в невыносимое механическое пианино. Как алкоголику с похмелья кажется, что его душа пропиталась запахом спиртного, так ему казалось, что с его душой сросся ритм канкана.

Он слышал этот ритм в стуке колес. Его руки тряслись. Его грудь превратилась в бубен, а сердце, бьющееся в горле, заглушало стук колес. Колеса грохотали сквозь дым. Леса на скорости удлинялись и перетекали друг в друга. За окном осталась Вена, которую он никогда не узнает. В Любляне волнение Николы превратилось в физическую боль. Металлический вкус во рту был хуже боли. Все это напоминало приступ падучей. Все ускорилось с того момента, как он познакомился с Вестингаузом. Успех был лютым морозом, сопровождавшимся огромным одиночеством. В Загребе его встретил дядя Пая. У Паи Мандича была привычка окликать собеседника: «Эй!» — словно он будил его. Огромный и седой, он уставился на Николу бараньими глазами.

— Эй, что с тобой? — спросил он.

— Желудок будто клешами рвут на куски, — выдохнул Никола.

С инфернальным канканом в голове Никола пересел из поезда в коляску. Озноб колотил его. Она не может умереть до его приезда. Он схватит ее за руку и перетащит через границу смерти на свою сторону.

— Как мама? — спросил он дядю.

— Плохо.

* * *

Госпич был городом, но в нем пахло деревней. На их улице старик зажигал газовые фонари.

Собиралась гроза, и все вокруг позеленело. Опустилась пелена дождя, и улицы окутались белесой пылью. Мокрые кони остановились перед домом. Старый дом съежился, но из него лился свет.

Из залитых электричеством комнат он возвращался в жилище, освещенное керосиновыми лампами.

— Дом этот — твой дом, и Месяц твой сосед.

Он совсем не изменился. Просто он не умел возвращаться.

Дом был городской, но, наверное, из-за домотканых ковриков пропах овечьей шерстью. Десять лет ему казалось, что этого мира больше нет… Ему казалось одновременно, что ничего этого больше нет и что это единственное, что есть в мире. Исчезнувший мир вернулся. Все стало волшебным и невероятно глубоким. И очень больным. А потом круг действительности расширился. Все опять стало привычным, потому что должно было быть таким.

Ему показалось, что на вершине мира царит сила воображения, но на его дне глубже ощущается жизнь. Нет, это не мир лорда Кельвина, принца Альберта и коллеги д'Абронваля. Отсюда все виделось отчетливее и больнее. Это был старый мир игры на расческе с бумажкой, прозрачных озер, круглого хлеба, упрямого ветра и шапок, похожих на полевые маки.

Комнаты, запахи — все страшно потрясло его. На отцовской иконе святой Георгий по-прежнему равнодушно убивал змия с красной головой жареного ягненка. Глупый младший брат возвращался домой знаменитым. Домашние моргали каштановыми глазами. Все они собрались. Здесь было много доброты и любви. И казалось, что они стесняются друг друга.

Весь дом прислушивался к дыханию той, которая лежала в спальне. Тесле было легче разговаривать с зятьями, чем с сестрами, которые в коридоре повязывали платки и утирали слезы. К нему подошла Марица, глядя на него глазами насторожившейся собаки. Он увидел, как она постарела.

«Обними и забудь», — подумал он.

Марица относилась к Николе как к иностранному гостю. Она не знала, как любить его, потому что каждого, кого она любила, одновременно жалела. В свете ее любви само существование выглядело печальным. Тело сестры Марицы превратилось в колодец слез, вырытый до ее рождения, и слезы в нем поднялись до уровня глаз, ожидая момента, когда им позволено будет пролиться. Колодец слез был не в рост Марицы, но уходил в глубь еще на триста метров.

Никола положил ей руку на плечо:

— Не плачь!

— Ты не плачь!

Он взялся за ручку двери в спальню.

— Моли Бога, чтобы она тебя узнала, — услышал за спиной. — Эй!

В комнате было жарко, и дух тепла охватил его. Он сел на кровать матери и взял ее за руку. Рука была легкой. Глаза — усталыми. Она тоже ждала его. От взгляда блеклых глаз у сына перехватило горло. Она мелкими движениями рук погладила его по голове:

— Нико мой…

Никола прижал легкую как перышко руку к своей щеке и почувствовал глубокий, безраздельный покой.

Его все еще защищала эта слабая, уходящая женщина.

Вилы едят семена чеснока и живут, пока жизнь не надоест им, а когда надоест, они бросают семена и умирают без боли.

Джука Тесла

Ба-бам!

Баба-баба-ба-бам!

В голове у него продолжал звенеть инфернальный канкан. Похороны состоялись на кладбище в Осиновке. Осины дрожали, и Николе было плохо.

Он едва понимал чужие слова.

— Мы, как вода, пролившаяся на землю, не можем возвратиться в небеса, — бормотал один из братьев Джуки.

Никола не понял ни одного слова.

— Я последую за ней, но она не вернется ко мне, — читал другой священник.