Только утром, приехав на работу и посмотрев в свой ежедневник, я понял, какого дурака свалял, согласившись сегодня в девять встретиться с Аллой. Совершенно из головы вылетело, что еще две недели назад на сегодня я назначил свой отчет. Что за отчет? Сейчас объясню. В прошлом году наш шеф ввел такую традицию, не традицию, а что-то вроде трудового почина… Вообще, эти нынешние руководители, чья карьера закладывалась в эпоху трудовых коллективных соцсоревнований, очень любят привносить в нынешнюю действительность все те методы, которым они обучились в пору юности: планерки, оперативные совещания, субботники, «непрерывки» накануне праздничных затиший. Вот и Розанов ввел новшество: раз в неделю собираться всем коллективом на совещание по повышению квалификации и поочередно отчитываться по какому-нибудь бывшему адвокатскому делу, причем дело он выбирал сам. Отчитывался тот, кто дело сие успешно провалил или, реже, выиграл. После выступления основного докладчика обычно проходило коллективное обсуждение, во время которого каждый из коллег мог, да и обязан был вставить свои пять копеек по поводу ведения дела, что правильно, что неправильно было сделано и так далее. В целом что-то вроде конференций по обмену опытом.

Нет, не спорю, мысль сама по себе очень и очень здравая, но почему-то в каждом конкретном случае она выливалась в поток обид, ругани, взаимных упреков и нелицеприятных замечаний, так что оздоровлению в рабочем коллективе это никак не способствовало, скорее наоборот, усугубляло. Тем более что время от времени шеф приглашал на эти собрания кого-либо из своих коллег, видных юристов, начальство из президиума Московской городской коллегии адвокатов или «потенциальных клиентов», так сказать, которые приходили со своими сотовиками и тихо бубнили в них на протяжении всего заседалища. И над всем этим, как Зевс-громовержец в окружении олимпийцев, парил сам Розанов, сталкивая нас лбами и потом благодушно взирая сверху, как мы, букашки, там, внизу, барахтаемся в собственном дерьме…

Пока что в нынешнем году мне удавалось избегать участия в этом сомнительном коллективном мазохизме, но недавно, во время передачи мне материалов по делу Лены Бирюковой, на меня пал взгляд шефа, и я был предупрежден, что энного числа я должен буду отчитаться перед коллективом за ведение защиты последнего дела, кстати говоря, одного из самых позорно проигранных в моей короткой трудовой биографии. Отчет по нему, не менее убогий, чем сама защита, я накропал сразу, по горячим следам, зная, как легко со временем все забывается. Он лежал в ящике моего стола. Проблема была в том, что собрание должно было начаться в семь вечера. С учетом всего вышесказанного выходило, что к девяти я не успевал, разве что оставалось отправиться на свидание прямо «от станка», но такой вариант меня не устраивал.

Не явиться же вообще (в смысле, на собрание, потому что к Алле я собирался приползти даже в коматозном состоянии)… так вот, взять, наплевать и просто не явиться на этот симпозиум было равнозначно неявке на собственные похороны: самому приятно, гостям и приглашенным – не слишком.

Улучив момент, я проник в кабинет шефа и заискивающим голосом спросил, нельзя ли перенести акт моей публичной порки на другой день?

Розанов не удивился, но и помочь отказался, сославшись на то, что он загодя пригласил на собрание болельщиков из адвокатской конторы Адольфа Могилевского и теперь уже поздно им перезванивать и просить приехать к нам с дружественным визитом в другой раз.

Ну еще бы, подумал я. Масштабы не те!

Мало мне своего личного позора, так Розанов решил еще выставить меня дураком перед лучшей адвокатской конторой Москвы. Не понимаю, ему что, приятно от мысли, что работать приходится в окружении тупиц и неудачников? Есть на кого списать собственные провалы? Не знаю, не знаю, мысли начальственные неисповедимы…

Утро стрелецкой казни, происходящее, собственно говоря, вечером, началось с опозданием на сорок минут, потому что высокая делегация от клана Могилевского сначала явилась с опозданием, а потом еще для разминки пила кофе в кабинете Розанова. Глядя на часы, я тихо зверел. Наконец все расселись в зале для приема – самом вместительном нашем помещении. Юрконсультация наша в этот день работала до половины седьмого, так что в эту пору никого из клиентов, обычно сидящих там же, в предбаннике, не было. Расселись за длинным стеклянным столом, кто не вместился – вдоль стен на стульях и диванах. Само светило – Адольф Могилевский – сидело рядом с Розановым. Я видел его, не по телевизору, впервые в жизни и так близко, что мог чувствовать запах его одеколона. Меня потряс огромный перстень на мизинце светила и мощный золотой браслет, выглядывающий из-под манжета его рубашки. В остальном Могилевский походил на остальных смертных: курил, стряхивая пепел на ковровое покрытие, кряхтел, размещая свои округлые телеса в узком кресле, потел и поминутно терзал свой сотовик. Глядя на Розанова, я позлорадствовал в душе тому, что я – не шеф и потому не обязан прогибаться перед подобными неприятными человеческими существами.

Быстро отчитавшись, я сел и предоставил другим возможность полить собрата грязью. Круглые часы, висевшие на стене над головами гостей, избавляли меня от надобности потихоньку поглядывать на циферблат свих собственных. Стрелки, как пишут в романах, неумолимо приближались к девяти. Проигранное мной дело на свежий взгляд выглядело таким простым, что давало возможность каждому блеснуть своими собственными соображениями. Мне казалось, что даже секретарша, подававшая всем кофе, если бы ей вдруг позволили высказать свои мысли, и та нашла бы, чем меня пнуть. В девять слово взял Розанов. Я его уже практически не слушал. Все мои мысли сосредоточивались на телефонном аппарате, стоящем на столе. Вот бы сейчас кто-нибудь позвонил и сообщил, что в здании заложена бомба.

Я представил, как бы мы тогда с шумом выскакивали в двери навстречу свободе и я бы летел первым, локтями раскидывая остальных, а жирный Могилевский, кряхтя и отдуваясь, карабкался бы последним, и наши модницы, громко визжа, оттаптывали бы ему ноги своими каблуками… Ах, какое роскошное зрелище! Все бы за это отдал…

Примерно в половине десятого высокий гость стал проявлять первые признаки беспокойства. Он дважды посмотрел на свои часы, вздохнул, покрутил головой, поерзал в кресле, вытянул ноги, затем перегнулся и, заглянув за спину, посмотрел на часы у себя над головой. Думал, наверное, что его швейцарский «роллекс» остановился… Нет, миляга, часики твои тикают, просто шеф у нас любит позаливаться соловьем, особенно над чужой могилой. В данном конкретном случае – моей.

Наконец и до Розанова дошло, что Могилевский торопится и с беспокойством поглядывает на часы. Он чуток скомкал триумфальную заключительную часть своей речи и через пару минут объявил, что мы все свободны.

Я с последнего школьного звонка не летел вон из помещения с такой скоростью. Раз уж опоздал и нет мне никаких извинений, я решил реабилитироваться в глазах Аллы любой ценой. Нет, на золотой браслетик с драконами я по-прежнему не тянул (от аванса, подкинутого Генрихом Розановым, оставались рожки да ножки), но самую мелкую резную шкатулку из слоновой кости (и что в ней женщинам нравится? Грязно-серый цвет, и не разберешь, что за рисунок, собственно, вырезан) я решил раздобыть. На сдачу я купил у метро белую розу и, присовокупив ее к шкатулке (люди! Берегите слонов! Их кости стоят очень дорого!), в начале одиннадцатого объявился у двери Аллиного подъезда.