молча мостину с лебедой из рук выпустил и ухватился за свою светописную машинку – без неё человек никогда со двора не шастает. Должно быть, усмотрел в Саврином скоке на изгородь большую красоту.

* * *

Красота и правда.

Господин Галахад никогда не был настоящим серьёзным фотографом, он вообще-то преподавал в школе математику, но пожалуй будет справедливо сказать, что Сэм увлёкся светописью именно с его подачи. Старик много толкового мог поведать о перспективе, ракурсе и золотом часе, но по глубинному счёту благородство искусства сводилось – по словам господина Галаха-да – к этим двум понятиям: к правде и красоте. Ха, как, впрочем, и его любимая математика.

С недавних пор оба этих мерила представляются Сэму каким-то издевательством. На них теперь невозможно опереться. А всё Рина виновата. Не было и нет в ней особенной прелести – курносый профиль, невыразительное лицо, коротковатые ноги и какая-то недоразвитая фигура. Всё это вовсе не отменяет её прекрасных личных качеств (которых, кажется, со времени приезда на остров изрядно поубавилось), но…

И ведь ясно же, что все эти прогоны про мифическую «внутреннюю красоту» придумали уродливые люди себе в утешение. Конечно, если человек сам по себе достаточно интересный и влиятельный, а на внешности его природа вовсю отдохнула, тогда уместны иные понятия, вроде харизмы и обаяния. И опять же, свет и ракурс многое могут скрыть или выявить, смотря по надобности и поставленной задаче.

Но Рина, невзрачная Рина Стахова, прекрасна.

Как быть теперь с такой возмутительной, неудобной правдой? Сэм не знает.

И ничего нельзя с этим поделать.

Сэм чувствует себя беспомощным и обманутым.

Даже собственная работа, великий шанс и небывалая удача, будто съёживается – кажется гораздо менее значительной, чем прежде ему представлялась.

А между тем стопка исписанных листов на Ринином обшарпанном столе растёт. И эти её вечерние чтения на кухне уже вошли в обычай. Сэм держится, чтобы как-нибудь не наговорить ей гадостей про очередную законченную главу – это было бы недостойно с его стороны, но даже своей проклятой писаниной она причиняет боль. Трудно объяснить, почему.

Ещё непонятную боль причиняет Ринина привычка трепаться с орком. О чём? Да кто их разберёт. Не то чтобы они Сэма гонят или не позволяют присоединиться к своим разговорам, но всё это ужасно глупо. Не далее как вчера вечером, давно поужинав, Сэм пришёл в кухню напиться воды из бака – а эти двое сидят за столом как ни в чём не бывало, со своей подслащенной заваркой, и орчара вещает вполголоса:

– Радость уже скорёхонько, а за ней и Красавица поспевает. Красавица созревши будет сладкая, а Радость с кислинкой, да кислинка ей и не в упрёк. Потом Заря с Подарком. Подарки большие, тяжёлые, аккурат с мой кулак будут. А Память, как янтарь, уже под конец. Никакая гниль их не берёт – что янтарь, что память.

И так Рина слушала эту околесицу, что на Сэма едва обернулась! И улыбка на её лице была не для Сэма, а уже готовая, от мутных слов бледноглазого.

Сэм считает ниже своего достоинства разгадывать эти их дурацкие шарады.

Надо было как следует хлопнуть кухонной дверью, уходя к себе в комнату.

Но Савря в своём уголке уже спала.

Глава 26

Далеко-далеко к востоку от Дикого, на безлюдных землях между старых гор, страфили живут всё больше бурые и чёрные оперением, белогрудые, и их угодья тоже обнесены стеной, чтобы кто сдуру не залез, себе на погибель.

Это Ришка рассказывает. Орк верит – хорошая, врать-то ей за какой корыстью.

Научного или хозяйственного присмотра за летуньями там давным-давно уже не ведётся, по девчуриным словам, и Ййр полагает, что время от времени кто-нибудь тревожит то далёкое белогрудое племя. Орк только догадывается, что не многие пакостники потом возвращаются прихвастнуть редкой добычей. И второй мыслью – надеется, что тамошней холостёжи так же нечасто выпадает развлекать себя лихой воздушной игрой с объеденными человечьими головами. Прапрабабушка и тёзка темнолицей Эри тоже носила под шеей белую отметину наподобие широкого полумесяца. И до старых лет сердито хохотала над островными урожденцами, которые вздумали называть горами щербатые кручи Страфилева края. Ййр улыбается, вспомнив её.

Савря наконец-то дождалась подходящего ветра и знай сигает с веранды под горку. Непонятно, чего больше в её прыжках – веселья или упорства; как видно, короткие мгновения почти настоящего полёта стоят малость ушибленных лап и задницы. За Саврю Ййр спокоен: родилась и подрастала в крылатом племени – значит, падать мастерица, иначе нельзя.

Бугайчик и тот вконец умаялся, бегая туда-сюда со своей машинкой для светописи, никак целую плёнку исщёлкал на слёткины упражнения.

Кончаются ли вместе с плёнкой человечьи силы, уходит ли нужный свет за матёрую землю, вместе с тяжёлым солнышком – Сэм, трудно дыша, садится на верхнюю ступеньку крыльца, прислоняется плечом к перильцу.

– Я сейчас, Риш, – произносит орк. – Приду, ещё расскажешь, где-как страфили живут.

Спустя один Саврин прыжок «на удачный ветер» бледноглазый возвращается на веранду, подаёт Сэму кружку:

– Уработался, на-ка, не сохни.

Задумавшийся о чём-то человек слегка вздрагивает, но питьё берёт и коротко говорит «спасибо».

В кружке опять варварская подслащенная заварка, на этот раз с отчётливым хвойным привкусом, тепловатая, разбавленная из бака водой. С первого же глотка Сэм понимает две вещи. Первое: ни один по-настоящему уважающий себя человек не стал бы такое пить, может быть, кроме Рины и её странного деда. Второе: это питьё – именно то, что ему прямо сейчас нужно, чёртово невозможное совершенство. Может быть, если не считать его чаем… а назвать про себя каким-нибудь совершенно иным напитком, к которому истинные чайные правила применять вовсе не обязательно…

– Эй! Эй! – мимо проносится Савря, азартно покрикивая. Скок – через две ступеньки, скок-скок – по дощатому полу, скок – на приставленную табуретку, скок – на широкий перильный поручень с отметинами её же когтей – и новый прыжок.

Судя по весёлому орчанскому присвисту, прыжок этот исключительно удачный.

* * *

А в тысячах вёрст к юго-западу отсюда, оказывается, крылатые тоже ещё есть, живут и худо-бедно множатся, хотя и не похоже это житьё на страфилью волю. Затевалось-то оно вроде как тоже для их защиты и спасения, затевалось куда как на широкую ногу, а вышло как уж вышло, – понимает Ийр из Ришкиного рассказа. Учёные люди возвели целые купола из прочных железных сеток, высокие и просторные, и возле тех куполов за десять лет успел вырасти свой маленький людской