были видны насквозь, так что для начала разговора требовалось только расположиться напротив своего собеседника, если так можно выразиться.

Иногда можно было наблюдать, как мать, находясь перед своим малолетним сыном, рассуждала так, словно ему угрожала настоящая опасность:

— Осторожно, а то упадешь и разобьешься.

И, обращаясь к соседке:

— Вчера он вернулся из школы со сбитыми в кровь коленками.

Для того же, чтобы скрыть свои чувства, приходилось убегать со всех ног, по возможности искать уединения. Но у большинства людей возникала привычка не заводить секретов и облекать свои мысли в безупречно любезную форму.

Каждый неизменно пребывал в одном и том же возрасте, однако это не мешало родителям расспрашивать детей, чем те намерены заняться в будущем, и утверждать, будто они сильно, правда же, очень сильно выросли и возмужали, что отрадно отметить. А когда молодые люди целовали друг друга, то не испытывали при этом ни малейшего волнения.

Слепые там видели так же, как все, и им нравилось ходить без палки, но головы у них оставались откинутыми назад, как если бы они опасались препятствия, увы, несуществующего.

И человек, познавший на земле великую любовь, часто переходил с тротуара на тротуар в надежде отыскать свое счастье. (Так делал Шарль Дельсоль, скоро вы в этом убедитесь.)

Иногда, не испытывая от этого ни малейших неудобств, вновь прибывшие вырывали свое сердце — сероватую пульсирующую массу, бросали его под ноги и подолгу разглядывали, потом топтали, а сердце, безропотное и нисколько не пострадавшее, снова чинно занимало свое место в груди человека, лишившегося плоти, человека, которому так и не удалось ни почувствовать боли, ни заплакать.

Все старались ободрить новичков, которые не успели еще освоиться со своей тенью и не осмеливались ни шагнуть, ни поднять руку для приветствия, ни сесть, положив ногу на ногу, ни побежать, ни прыгнуть с разбега или просто так; в общем, делать то, что для старожилов не составляло труда. Они все время озирались по сторонам и ощупывали себя, как будто потеряли бумажник.

«Это пройдет, однажды все кончится».

Кончится однажды.

«У вас нет оснований жаловаться, — говорили им. — Ведь там есть более несчастные, чем вы». И указательным пальцем показывали место, где в этот момент должна находиться Земля, невидимая Земля. Не только малыши, но и новорожденные точно знали, где она, даже когда их внезапно будили среди ночи, чтобы спросить об этом.

Не было слышно ни малейшего звука, а ведь как они напрягали слух! Как впивались глазами в бледные губы мужчин и женщин, как склонялись над колыбелями в надежде, что оттуда донесется какой-нибудь звук!

Они собирались то у одного, то у другого, чтобы послушать избранный музыкальный отрывок, исполняемый на неосязаемой виолончели, или же для того, чтобы каждый, вверившись своей фантазии и вкусу, насладился звучанием камерного квартета, или голосом органа, флейты, или приглушенным из-за дождя шумом ветра в соснах.

Человек, который прежде был великим пианистом, сел однажды за свой призрачный инструмент и пригласил друзей посмотреть, как он играет. Все догадались, что будет исполнять Баха. Думали, что, может быть, благодаря гению исполнителя и композитора удастся что-нибудь услышать.

Окрыленные надеждой, гости прибывали и прибывали со всех сторон. Некоторые считали, что это Бах собственной персоной. Это и в самом деле был он. И он исполнил Токкату и Фугу. С глубоким волнением следили они за игрой музыканта, и каждый верил, что действительно слышит ее. По завершении отрывка все принялись горячо аплодировать, и сразу ясно стало, что ни один звук не нарушил безмолвия. Тогда, понимая, что чуда не произошло, приглашенные поспешили разойтись по домам.

Однако самое большое огорчение Теням доставляло то, что они ничего не могли удержать в руках. Им являлись образы, лишенные субстанции. Хотелось заполучить себе хотя бы обрезок ногтя, волос или корочку хлеба — неважно что, лишь бы оно было осязаемым.

Однажды прохожие, гулявшие там, где, по общему мнению, находилась площадь, увидели длинный ящик из настоящего дерева, по-настоящему белый. Поскольку Теням часто случалось принимать желаемое за действительное, они не сразу поняли всю важность события и решили, что имеют дело с галлюцинацией, с подделкой, более близкой к оригиналу, чем обычно. И каково же было их изумление, когда один упаковщик, известный живостью ума, стал направо и налево втолковывать всем, глядя прямо в глаза сомневающимся, что ящик — из светлой древесины, такой же, как на Земле.

Тогда неисчислимые толпы существ всех времен: готы, козы, волки, вестготы, гунны[140], протестанты, мускусные крысы, лисы и утки, католики, крупноголовые римляне, красавчики вперемежку с романтиками и классиками, с пумами, орлами и божьими коровками — сгрудились вокруг ящика, который они окружили такой давящей тишиной, что она вот-вот готова была лопнуть, не выдержав напряжения[141].

«Что-то изменится, что-то случится! Потому что так дальше продолжаться не может! Раз здесь находится ящик из настоящей светлой древесины, то почему бы солнцу не засиять и не прийти однажды на смену этому свечению, которое проникает сюда неизвестно откуда, всегда ровное, не похожее ни на настоящий день, ни на настоящую ночь, — этой мутной пелене, застилающей небо? Здешнее небо… Да, птицам удается иногда долетать сюда, но надо видеть, как, страдая от удушья, силятся они удержаться в пустоте, и если все же не отступают, то ворох мертвых перьев опадает с них, а сами они падают, падают — целую вечность».

Хотя никто не сумел даже приподнять крышку ящика, более ста тысяч Теней требовали выставить возле него охрану, для того чтобы… точнее, опасаясь, как бы… вернее, потому что… Предположения были самые невероятные, они, как струи эфира, рассеивались в Сахаре неба.

«Не надо спешить, давайте не будем тешить себя напрасными иллюзиями, — говорили те, кто дожил на Земле до преклонного возраста. — Из-за простого ящика, который может еще к тому же оказаться пустым!» * Но надежда поселялась в сердцах. Одна Тень, заявившаяся неизвестно откуда, утверждала, что в следующее воскресенье (хоть и говорили «воскресенье», но иногда возникали серьезные споры о том, действительно ли это было воскресенье) они увидят настоящего быка, и на глазах у всех он будет есть траву, а под конец, возможно, даже услышат его мычание.

— Похоже, это будет красавец, черный, с мелкими белыми пятнышками.

— Что до меня, то я бы предпочел увидеть не быка, а арабского породистого скакуна, пусть бы он покрасовался перед нами ну хотя бы пять минут. Потом я бы веками чувствовал себя счастливым.

— А я посмотрел бы на своего фокстерьера, как он гуляет по деревне в департаменте Сены и Марны вместе