не хватало сил, и потому я принялся терпеливо рыхлить почву вокруг. Все вышло куда проще, чем думалось: твердая сверху, земля оказалась податливой внутри. Понемногу я устроился в чем-то вроде канавы — на вполне сносном ложе, худо-бедно приютившем тело в своем сыроватом тепле. Наступал вечер. Надежды и конь скрылись за горизонтом. Пала темная, непроглядная ночь. Такой я и ждал ее — жуткую, облепляющую своей чернотой, когда не различаешь уже ни земли, ни месяца, ни звезд. В эти первые ночи со мной был только ужас. Несчетные мили ужаса, отчаяния, воспоминаний! Нет, нет, все воспоминания — в прошлом! Не надо слез ни по себе, ни... Заслезилась редкая, неотвязная изморось. К утру я совсем врос в землю. С образцовым пылом и постоянством я пилюлю за пилюлей глотал опий, пока не погрузился в сон, предвестье смерти.

Странное это было состояние — полусон-полуявь, полусмерть-полужизнь. Тело то наливалось свинцом, то не чувствовалось вовсе. Жила одна голова.

Кажется, так проходили дни. Черные пилюли исчезали во рту и без глотка скатывались в горло, останавливаясь где-то внизу и обращая все в темноту и землю. Голова продолжала жить и сознавать, что она — часть этого ставшего землей тела, где обитают жуки и черви, где прокладывают свои галереи муравьи. А тело даже чувствовало какое-то тепло, какое-то удовольствие от того, что превращается в почву, понемногу тает в ней. Да-да, даже руки, сначала сохранявшие способность двигаться, вскоре, как ни странно, сами собой легли на землю. Казалось, весь мир покинул эту голову, она одна осталась невредимой, питаясь, как растение, соками земли. Но покоя не было и ей. Приходилось зубами защищаться от хищных птиц, которые пытались выклевать глаза, рвануть мякоть лица... Судя по тому, что я чувствую внутри, где-то под сердцем обосновался муравейник. Это развлекает, но хочется уже сдвинуться с места, а как двигаться, если ты — прах? Его дело — лежать и ждать, ждать, когда наступит рассвет или закат, когда нахлынут новые впечатления.

Странно... Силы жизни разымают тело, скоро уже ни один анатом не обнаружит в этой квашне ничего, кроме почвы, прорытых галерей и кропотливого труда обустраивающихся насекомых, а сознание все еще теплится в мозгу.

Должно быть, моя голова питалась землей — напрямую, как растение. Соки струились вверх и вниз, постепенно замещая кровь, из последних сил горячившую сердце. Но что это? Все вдруг меняется. Кажется, еще секунду назад голова едва ли не радовалась, перевоплощаясь в луковицу, картофелину, клубень, а теперь ее охватывает страх. Страх, что кто-нибудь из палеонтологов, проводящих жизнь, вынюхивая смерть, невзначай натолкнется на нее. Или пристрастные историки — еще одни работники похоронных служб, сбегающиеся на любое погребение, — ненароком увидят, как моя голова превращается в растительность! Но, по счастью, никого нет.

...Какая тоска! Стать почти землей, так и не потеряв надежду двигаться и любить...

Пытаясь пошевелиться, я чувствую, что слипся, сросся с почвой. Я покоюсь в ней, а скоро буду полным покойником. Что за странное растение теперь моя голова! Вряд ли кто-нибудь не заметит подобной диковины: затоптанную монету в два сентаво, и ту, смотришь, находят.

Я невольно наклонился к карманным часам, которые, упав, достал и положил рядом. Задняя крышка отвалилась, туда и сюда цепочкой текли муравьи. Хорошо бы почистить и во что-нибудь завернуть корпус, только где найти хоть лоскут, если все на мне уже обратилось в землю?

Но, видимо, переход еще не закончился: мучительно хотелось курить. В голову закрадывались странные мысли. Превратиться бы в табачный куст и не думать больше о сигаретах...

...Неудержимый порыв сдвинуться с места уступил место желанию не шевелиться, так и жить этой щедрой, заботливой землей.

...Порой я развлекаюсь, с любопытством следя за облаками. Сколько обличий сменят эти перевоплощения тумана, прежде чем исчезнуть? Рисунок облаков тешит меня, благо, я только и могу, что смотреть в небо. Но когда они, преображаясь в животных, начинают безысходно повторяться, я дохожу до такого отчаяния, что, кажется, бровью не поведу, даже если на меня направят сошник плуга.

...Да, я превращаюсь в растительность, но не чувствую этого, как чувствовали бы всем своим неподвижным, обособленным существом сами растения. Их любовная страсть на расстоянии, по телеграфу цветочной пыльцы, вряд ли удовлетворит нас с нашей телесной, жаждущей объятий любовью. Впрочем, это вопрос опыта, через него тоже придется пройти.

...Но смириться со своей участью нелегко... Мы стираем написанное в книге судьбы, пока оно и вправду не сбудется.

...Как я ненавижу теперь пресловутое «генеалогическое древо»! Оно слишком напоминает мой несчастный удел — вернуться в мир растений. Дело не в достоинстве и не в привилегиях: растительная жизнь ничем не хуже животной — но почему бы, рассуждая логически, не представить родословную человека в виде оленьих рогов? И по внешности, и по сути оно было бы куда вернее.

В одиночестве и запустении текли дни с их тоской и скукой. Прошлое измерялось длиной бороды. Я чувствовал, как она растет, как дает себе волю ее роговая, словно у эпидермы или ногтей, природа. Утешало одно: своя выразительность есть не только у людей и зверей, но и у растений. Я вспомнил виденный однажды тополь — живую струну между землей и небом. Многолистый, стройный, с прижатыми к стволу ветвями, он был чудесен, как праздничная мачта корабля. Листва отвечала порывистой ласке ветра мгновенным переливом, вздохом, шепотом, почти пением, будто скрипичному смычку, летающему по отзывчивым струнам.

...Вдруг я расслышал приближение человека — то ли это шагал путник, то ли, одолевая долгий путь, работало что-то вроде поршня в ногах или паровой машины в груди. Он застыл на месте, словно затормозив перед моим бородатым лицом. От неожиданности прохожий перепугался и кинулся наутек, но любопытство победило, он вернулся и, вероятно, заподозрив неладное, решил выкопать меня навахой. Я не знал, как его дозваться: легких у меня не было, и голос теперь мало чем отличался от молчания. Почти про себя я шептал: «Перестань, прекрати. Человека из-под земли ты уже не спасешь, а растение погубишь. Если ты не из полиции и просто хочешь помочь, не мешай этой жизни, в ней есть своя радость, незлобивость, свое утешение».

По своей привычке говорить на открытом воздухе в полный голос человек меня, понятно, не расслышал и продолжал копать. Тогда я плюнул ему в лицо. Он обиделся и тыльной стороной руки шлепнул меня по щеке. Судя по деревенской простоте и мгновенным реакциям, к дознанию и анализу он был мало расположен. Но мне