Филиал фирмы, который занимался розыском и приобретением территорий, не смог купить под хлебопекарню подходящий во всех отношениях участок в черте города только потому, что на нем стояла халупа, где одиноко доживала свой век бабка лет восьмидесяти, наотрез отказавшаяся переехать куда-нибудь.

Ей предложили сначала двух-, затем трехкомнатную квартиру в одном из приличных микрорайонов города, но она уперлась — и ни в какую. Дескать, в этом доме ее родители жили, мать с отцом, а до того — ее дед и так далее до Батыева нашествия. В общем, память предков.

Другие деловары в аналогичных случаях очень просто поступали. Сами понимаете, долго ли помочь одинокой старушке благополучно завернуть ласты.

А вот Дон велел оставить бабку в покое — мол, такое трепетное отношение к памяти предков заслуживает соответствующего уважения. Вот так вот. Хотя в иных случаях он мог для достижения успеха пожертвовать чем угодно. И жизнью человеческой тоже. Даже не только для дела.

Неподалеку от нашего офиса располагается в очень уютном скверике Музей искусств. В обеденный перерыв мы гуляли возле этого музея — Дон, я и начальник службы безопасности фирмы. Неожиданно стали свидетелями неприличного эпизода.

Молодая учительница привела на экскурсию своих шалопаев — то ли из второго, то ли из третьего класса. Стояла поздняя весна, большинство молодых особей прекрасного пола уже повылезали из зимней шкуры, радуясь возможности ненавязчиво возбуждать сильный пол прекрасным экстерьером. Не составляла исключения и учительница. Когда ее шумные подопечные вливались внутрь музея, стоявший на ступеньках здоровый парень лет тридцати, успев разглядеть учительницу, с восторгом произнес ей вслед:

— Вот это жопа! Эх, как бы я ей впендюрил!

Он сказал это негромко и вполне искренне. Честно говоря, я был с ним солидарен в этом вопросе. Но получилось так, что дети услышали и стали хихикать, как-то по-своему поняв слова дяденьки.

Я на этом эпизоде внимания не заострял. А Дон вдруг помрачнел и спросил у славика, начальника службы безопасности, знает ли он этого типа. Славик ответил утвердительно — он, по-моему, в нашем районе каждую собаку знает.

Так вот, по возвращении в офис Дон при мне позвонил куда-то и сказал, что, мол, живет в городе такой-то и он ужасный грубиян и сволота. Надо поучить его вежливости. Я тогда криво ухмыльнулся, потому что представлял, как это выглядит на практике, и спросил у Дона: не слишком ли круто? За какую-то дурацкую реплику, которую эта учительница даже не слышала вовсе.

В ответ Дон заявил, что мы сами сеем зло, позволяя всякой сволочи вести себя как ей вздумается. А детям, которые слышали его слова, нанесена ужасная душевная травма, которая впоследствии может роковым образом повлиять на становление молодых людей.

Тогда, помнится, я хотел было возразить шефу, что на улицах сплошь и рядом мат-перемат, экраны переполнены порнухой и кровью… Что, тоже звонить и просить со всеми разобраться? Но не стал, после некоторых размышлений вспомнил случай в ресторане и его назидания после изнасилования.

А на следующий день я узнал, что те «воспитатели», которые взялись поучить вежливости дурака, пришедшего в восторг от женского зада, но проявившего хамство, маленько перестарались. Парень больно здоровый попался. Видимо, сильно сопротивлялся, потому его и отоварили так, что он скончался в больнице.

Дон — личность абсолютно непредсказуемая. За полгода совместной работы я имел возможность неоднократно в этом убедиться.

Иногда, впрочем, я задавался мыслью: может быть, он непредсказуем только для меня? У меня, наверное, во многом армейское мировоззрение. Может, это только для меня во многих случаях неясны мотивы его поступков?

Во всяком случае, за последние полгода я так и не смог овладеть его стилем мышления, хотя, если честно признаться, цель такую перед собой ставил — самолюбие заело.

Дело в том, что практически все его поступки или суждения, которые в первый момент вызывали у меня либо недоумение, либо полное неприятие, в последующем я признавал правильными — иногда лишь частично, а чаще на все сто процентов.

Это обстоятельство меня здорово задевало. Получалось, что всегда я выглядел этаким упрямым ослом, которого хозяин, смеясь и терпеливо постегивая прутиком, заставляет помимо его воли идти туда, куда нужно ему, хозяину.

И осел, естественно, идет. Но только спустя некоторое время, а ведь поначалу артачился и орал — представляете? Наверное, как ишаки орут.

В общем, было обидно, тем более, что я не без некоторых оснований считал себя интеллектуалом. Надо вам сказать, что в армии ко мне относились с некоторой настороженностью — вовсе не из-за того, что тесть (ныне бывший) — генерал, а из-за лишней вдумчивости и начитанности. Даже было прозвище — Профессор, а это определенным образом характеризует, по-моему.

И вот теперь мне предстоял серьезный разговор с Доном — и не только об акции в подъезде, но уже и еще об одном неординарном событии, явившемся следствием первого.

В этот раз я совершенно упустил из виду противоречивость характера своего шефа. А если честно, было не до анализов его выкидонов. Я довольно много перетерпел за прошедшие сутки.

Судите сами: вечером акция, утром пленение и побои, чуть позже — морг и я с кадавром в обнимку. Я просто был уверен, что за все мучения заслужил пусть не шикарный особняк, так хоть кругленькую сумму в твердой валюте.

А потому, когда после моего сообщения о том, что некоторым образом причастен к скоропостижной кончине Максимилиана Берковича, Дон плюхнулся в кресло, издав звук, напоминающий шкворчание на раскаленной сковородке, и глубоко задумался, глядя поверх моей головы, я простодушно предположил, что он прикидывает, какую сумму выложить мне в качестве премии.

Еще я подумал, что правильно не послушался совета, который мне дали в комнате за портьерой, и все рассказал шефу: он умный, прозорливый и в два счета сообразит, что делать дальше. только вот про вербовку я не сказал ничего, хотя поначалу намеревался. Даже и не знаю, что меня удержало и не позволило откровенничать до конца…

Дон вдруг перестал думать, опустил глаза и внимательно посмотрел на меря. Я бы сказал: с удивлением посмотрел, как будто в первый раз увидел.

— Ну и что, по-твоему, я теперь должен делать? — произнес он скучным до невозможности голосом.

Я насторожился: ничего хорошего такое начало не предвещало. Он продолжал внимательно смотреть на меня — так, как, мне кажется, смотрят на малолетнего преступника, которого за содеянное надо бы расстрелять, а нельзя — возраст не позволяет.

— Дон, ты чего? Ты же сам неоднократно говорил, что он тебе как кость в горле! Ты же теперь поднимаешься, круто поднимаешься…

я старался говорить веско, растягивая слова, придавая интонации нотки разочарования, горечи, как человек, который сделал другому что-то неизмеримо хорошее и вдруг обнаружил, что за это ему отвечают черной неблагодарностью. Так вот, я говорил, а у самого между тем в душе креп страх: не совершил ли я роковую ошибку? Может, совет из-за портьеры был правильным?