Ловушка была идеальной – слишком идеальной. Они удвоили весь персонал салуна, который я мог видеть, а в баре сидела красивая девушка, слегка пьяная, похожая на симпатяжку, о которой я мечтал… Она улыбнулась мне и предложила присесть рядом, и тогда я понял две вещи: во-первых, что попал в западню. И во-вторых, раз то, что я планировал, было очевидным злом, то люди, которые устроили ловушку, должны быть хорошими. То есть добро тоже бывает коварным. Для меня это стало откровением».

«Угу, – сказала я. – Значит, ты прозрел?»

«Не совсем как Саул на дороге в Дамаск, – ответил Мил. – Но это было серьезное озарение. Так что я посмотрел на эту красивую, беспомощную девушку, которая вовсе не была беспомощной, и сказал: „Я сдаюсь“».

«И они тебя завербовали?»

«Что ж… Все не так просто. Дорога оттуда сюда была длинной и извилистой, и по пути я дал Верну достаточно случаев пожалеть о его снисходительности. Но в конце концов да, вот он я – управляю цирком.

Рассказываю тебе все это, – продолжал Мил, – потому что хочу, чтобы ты знала, я понимаю зло. Был совсем рядом, чувствовал его притяжение и почти уступил.

Я понимаю его, но не одобряю. Ведь мне просто повезло. Организация была в праве не останавливать меня. И если бы я пошел и сделал с этой симпатичной девушкой то, что задумал… Быстрая смерть стала бы для меня милосердием.

Так что, возможно, ты хорошая Джейн. Пока что будем исходить из этого. А если ты хорошая Джейн, то все будет в порядке: когда „Стая“ захочет играть коварно, мы покажем им настоящее коварство.

Но что, если ты плохая Джейн? Если сейчас врешь нам, если на твоих руках хоть капля крови Верна или Мудра?.. Тогда ты будешь рыдать еще до того, как мы с тобой закончим. Верн был свободен от предрассудков, Мудр – терпелив, а я ни то ни другое. Все ясно?»

«Да, – сказала я. – Думаю, основные правила я поняла».

«Хорошо, – он просветлел и протянул руку, как будто я на самом деле могла прикоснуться к нему после таких-то историй. – Пойдем в другую комнату. Обсудим стратегию… И посмотрим, что мы сможем сделать с твоим братцем».

На столе в белой комнате лежит последняя улика.

– Где вы это взяли? – говорит она.

– У офицера Дружески.

– Вы нашли его?

– Это было несложно, – говорит доктор. – Сейчас он в отставке, но получает пенсию, так что его адрес есть в архиве. Я подумал, стоит с ним связаться. У большинства знакомых мне полицейских бывает несколько случаев в карьере, которые долго их преследуют после официального закрытия дела. Я предчувствовал, что у офицера Дружески ваше могло быть одним из таких.

Она настораживается:

– И что он вам сказал?

– Знаете, даже после того как ваша мать узнала о Джоне Дойле, она по-прежнему винила вас в похищении брата. И не просто обвиняла в безответственности: она полагала, что вы умышленно бросили мальчика в саду, как бросали много раз, в надежде, что с ним что-то случится.

– Моя мать была не в своем уме.

– Да, она сделала несколько шокирующих заявлений. Социальный работник даже посчитал, что у нее паранойя, и офицер Дружески хотел согласиться, но интуиция патрульного не позволила отделаться от ее слов так быстро. Когда он вызвался отвезти вас к тете и дяде, это была не просто доброта, он хотел провести с вами больше времени.

– Вот сукин сын… По его мнению я реально хотела, чтобы Фила похитили?

– Он не был уверен. И его беспокоила эта неуверенность. К сожалению, поездка не разрешила вопроса. Он сказал, что вы казались нормальной, хотя и очень обеспокоенной девочкой – из тех, кто совершает неосторожный поступок, а потом ставит жесткие блоки, чтобы угрызения совести живьем не съели. По его словам, он волновался, что вы можете причинить вред себе, особенно если бы вашего брата нашли мертвым. Но не мог избавиться от ощущения, что вы что-то скрывали, и продолжал гадать, не было ли ваше раскаяние лишь игрой. Поэтому он вернулся к вашей матери. Она повторила свои заявления: что вы были злым ребенком. Что вы ненавидели своего брата. Что вы намеренно подвергли его опасности. Чтобы избавиться.

– Если я была настолько злой, – говорит она, – почему она заставляла меня присматривать за Филом? Какой смысл оставлять дочку-монстра сидеть с братом, которого та пытается убить?

– Офицер Дружески спросил и об этом. Она ответила, что не было выбора – работающая мать-одиночка с двумя детьми не могла позволить себе настоящую няню…

– О, замечательно. Почему бы ей было просто не посадить питбуля нянчиться с Филом? Я слышала, они отлично ладят с детьми.

– Еще она сказала, что отказывалась признавать вашу истинную природу. Сказала, что вы, конечно, не были ангелом, и она всегда об этом знала, но только теперь увидела, насколько вы дьявол.

– И офицер Дружески купился?

– Нет, – говорит доктор. – Он решил, что это вздор. И собирался признать, что социальный работник все-таки прав. Тогда ваша мать сказала еще кое-что: она должна была догадаться, что произойдет – у нее было дурное предчувствие, и она никогда не простит себя за то, что проигнорировала его. Офицер Дружески спросил, о чем речь, и она ответила, что за день до того, как Фила похитили, вы все вместе ходили на почту. Мать оставила вас двоих в вестибюле, пока сама стояла в очереди, а когда вернулась, ваш брат плакал. Его явно что-то сильно испугало, но ни он, ни вы не хотели говорить что. В ту ночь он проснулся с криком. Ваша мать снова спросила, что случилось, и, по его словам, за ним шел человек, который забирает детей для цыган. «Джейн показала мне его лицо», – сказал он. Настоящий параноидальный бред вроде, но когда офицер Дружески отправился на почту, он обнаружил вот это на доске объявлений в вестибюле. «Джейн показала мне его лицо…»

Она долго молчит, прежде чем спросить:

– Он рассказал об этом моей маме?

– Нет, – отвечает доктор. – Возможно, она уже и сама видела, а если нет, то не было причин расстраивать ее сильнее. Это же не настоящая улика, по крайней мере, она ничего не доказывает. Но можно понять, почему он ее хранил, даже когда охота на Дойла закончилась. И можно понять почему, когда несколько дней назад я позвонил ему, он сразу понял, о какой Джейн идет речь… Так в чем дело, Джейн? Как это отражается на истории, которую вы мне рассказываете? И отражается ли?

– Конечно, отражается.

– В самом деле? А то у меня сложилось впечатление, что она почти закончена. Разве не с этого стоило начинать?

– Конечно, если бы я была искренним человеком… Я хотела все забыть, понимаете? То, что случилось с Филом, или что у меня вообще был брат. Но не смогла. Я врала себе, и неплохо, вот только из памяти ничего не сотрешь. А это… – она кивает на лист бумаги на столе, – это мне почти удалось забыть. Я думала, что об этом больше никто не знает, кроме Фила, я имею в виду. Но оказалось, не только „Паноптикум“ отслеживает дурное поведение.