— С той женщиной, — сказала я. — С женщиной твоих картин. Она позировала тебе в школе или в Нью Йорке?

Он медленно багровел.

— Что? Я думал, мы с этим уже покончили.

— Ты видишься с ней каждый день? Или она посылает тебе письма издалека?

— Письма?

Он побледнел, словно его ударили. Несомненный признак вины.

— Не трудись отвечать. Я знаю, что она тебе пишет.

— Знаешь, что она пишет? Что ты знаешь?

В его глазах плескался гнев, но с ним соседствовало недоумение.

— Знаю, потому что нашла ее письма.

Теперь он уставился на меня так, словно не находил слов, словно просто не знал, что сказать. Я редко видела его в такой растерянности, во всяком случае редко видела, чтобы он растерялся перед чем-то, пришедшем извне. Он опустил обе ладони на стол, на натертую мамой до блеска столешницу.

— Нашла ее письма?

Как ни странно, в его голосе не было стыда. Если бы мне пришлось описать его лицо и голос в тот момент, я бы сказала, что в них были нетерпение, тревога, надежда. Меня это привело в ярость — этот тон говорил мне, что он любит ее без памяти, любит самое упоминание о ней.

— Да! — выкрикнула я, вскочив на ноги и вытаскивая пачку писем из-под салфетки в шкафчике. — Да, я даже знаю ее имя, дурень безмозглый! Мэри! Зачем ты оставил их дома, если не хотел, чтобы я нашла?

Я бросила пачку на стол перед ним, и он взял одно письмо.

— Ах, Мэри… — сказал он и взглянул на меня, словно готов был улыбнуться. — Это пустое. Ну, не совсем пустое, но не так уж важно…

Я не сдержала слез и подумала, что плачу не столько из-за него, сколько от стыда за себя, за то, что у него на глазах так театрально извлекла письма и разбросала их перед ним.

— Ты думаешь, любить другую — это пустое? А это что?

Я вытащила из кармана исписанный его рукой листок, скомкала и швырнула на стол.

Он поднял и разгладил бумагу. Мне показалось, он читает и не верит своим глазам. Потом он, похоже, начал закипать.

— Кейт, какого черта тебя это волнует? Она мертва! Мертва! — Лицо его побелело и застыло. — Она умерла. Ты думаешь, я бы не отдал всего, чтобы спасти ее, чтобы дать ей возможность писать?

Теперь я всхлипывала, не понимая, что происходит.

— Умерла?

Единственное датированное письмо от Мэри подтверждало, что всего пару месяцев назад она была жива. Я готова была машинально произнести затертую фразу: «О, я сожалею». Погибла в автомобильной катастрофе? Но он не казался убитым горем в последние недели или месяцы. Все было как раньше. Возможно, каковы бы ни были их отношения, они значили для него так мало, что он не горевал о ней? Это само по себе потрясло меня — как можно быть таким бессердечным?

— Да. Мертва. — Это было сказано с горечью, какой я никак не ждала от него. — А я все еще люблю ее. Тут ты чертовски права, если хочешь знать. А если ты не понимаешь такой любви, я объяснять не собираюсь.

— Я не то хочу знать. — Я как начала плакать, так и не могла остановиться. — Мне от этого только хуже. Я не понимаю тебя и твоих слов. Ты и не представляешь, как я старалась тебя понять! Но между нами все кончено, Роберт, и это все, что мне нужно знать.

Я сняла фарфоровую вазу со шкафа, куда ее поставили, чтобы не добрались дети, и запустила через всю комнату. Она разбилась вдребезги о камин под портретом родителей моего отца, крепкой как сталь пары из Цинциннати. Я тут же пожалела, что погубила вазу. Я жалела обо всем. Кроме детей.

В поселке, где они живут, тише, чем в близлежащей Этрете, но Ив говорит, это-то ему и нравится. День, проведенный в Трувиле, еще больше утомил его — летом там на набережной народу, должно быть, не меньше, чем на Елисейских Полях. Если им захочется спокойных развлечений, они всегда могут взять кеб до Этреты, но эта деревушка у самого берега нравится им всем, и большую часть дней они безмятежно проводят, прогуливаясь по прибрежному песку и гальке.

Каждый вечер Беатрис вслух читает папá Монтеня в арендованной гостиной с дешевыми, обитыми дамастом стульями и с морскими раковинами на полках. Остальные мужчины слушают или тихо беседуют рядом. Еще она начала вышивку на подушку в гардеробную Ива — подарок ему на день рождения. Она занимается рукоделием каждый день, прилежно вышивая золотые и пурпурные цветочки. Ей нравится работать, сидя на веранде. Стоит поднять голову, и перед ней море, серо-коричневые, зеленеющие на вершинах скалы слева и, вдалеке справа, облупленные рыбацкие шаланды и лодки, вытащенные на берег, облака над неспокойным горизонтом. Каждые несколько часов льет дождь, а потом снова прорывается солнце. С каждым днем становится теплее, но иногда внезапный шторм на целый день загоняет их под крышу, а следующий день еще ярче прежних.

Все ее занятия призваны помочь избегать Оливье, однако однажды после обеда он выходит посидеть с ней на веранде. Она знает его привычки: это что-то новое. По утрам и днем, если позволяет погода, он пишет на берегу. Однажды он позвал ее с собой, но ее запутанные оправдания — она даже холста не подготовила — сразу положили этому конец, и он отправился один, весело насвистывая и задев ее шляпу, когда проходил по крыльцу, на котором она сидела.

Она гадает, не становится ли его походка более упругой под ее взглядом — снова это странное чувство, что рядом с ней он сбрасывает годы. Или она научилась не замечать его возраста, просто время стало для нее прозрачнее и она видит этого человека сквозь годы? Всякий раз, как он отходит от нее, она смотрит на его удаляющуюся по берегу фигуру с прямой спиной, в любимой старой одежде художника. Она старается забыть все, что узнала о нем, снова увидеть в нем лишь пожилого родственника своего мужа, случайно проводящего с ними отпуск, однако она слишком много знает о его мыслях, о его манере говорить, о преданности своей работе, об отношении к ней. Конечно же, здесь, в доме, он к ней не пишет, но слова остались между ними, его наклонный почерк, внезапный скачок мысли на бумаге, ласковое «ты» на странице.

Но сегодня у него под мышкой не мольберт, а книга. Он решительно устраивается рядом с ней на широком стуле, словно показывая, что прогнать его не удастся. Она вопреки своим благим решениям радуется, что надела утром бледно-зеленое платье с желтыми рюшами по воротничку: несколько дней назад он сказал, что в нем она похожа на нарцисс. Ей хочется, чтобы он сел еще ближе, чтобы его плечо коснулось ее плеча, нет, она хочет, чтобы он уехал обратно в Париж. У нее перехватывает дыхание. Он пахнет чем-то приятным, незнакомым мылом или одеколоном, она задумывается, таким ли был его запах в течение долгих лет или он недавно изменился. Книга лежит закрытой у него на коленях, и она не сомневается, что он и не думал читать; подозрение зарождается в ней, когда она видит заглавие: «Римское право» — она узнает том со скучной полки у самого выхода. Он, очевидно, выходя к ней, схватил первое, что попалось под руку, — уловка, которая заставляет ее улыбнуться, склоняясь над вышивкой.