Я снова сбиваюсь. Прогуливаясь, я увидел стайку воробьев, которых кормил господин, возможно, помнивший последнюю атаку Наполеона, и, вероятно, выглядевший в то время весьма браво в своей треуголке. Ты бы посмеялась моим невинным фантазиям. Еще в парке прогуливался молодой священник (который в ином мире мог бы благословить нас), быстрые шаги взметали полы его длинного одеяния — он, несомненно, спешил. А я, никуда не торопясь, присел на скамью, чтобы помечтать, несмотря на холод, минут десять, и ты, возможно, угадаешь мои мечты. Пожалуйста, не смейся над их тщетой.

Сейчас я вернулся домой, согрелся, позавтракал и должен приготовиться ко дню, полному встреч и работы, которые помешают мне постоянно думать о тебе, а тебя заставят совсем забыть меня. Но я у меня для тебя есть новость на завтра, которая, надеюсь, обрадует, и одна из моих встреч касается этой новости. А также нового полотна, которое я мог бы в этом году передать в Салон. Прости за эту неловкую таинственность! Но мне хотелось бы поговорить с тобой об этом, и это достаточно важно, чтобы я умолял тебя зайти ко мне в студию завтра утром от десяти до двенадцати, если ты свободна — по делу, весьма важному, поскольку Ив посоветовал мне спросить твое мнение о новой работе. Я прилагаю адрес и маленький план: ты найдешь улицу живописной, но довольно приятной.

А пока почтительно целую твою тонкую руку и с нетерпением ожидаю отповеди или согласия на визит к твоему преданному Другу.

О. В.

Я сердечно поблагодарил Кейт и распрощался, унося ее рассказ в своем портфеле. Она тепло пожала мне руку, однако с явным облегчением смотрела, как я ухожу. Потом я остановился в кофейне, в которой мне накануне подали такой хороший кофе, только на этот раз не сразу вышел из машины, а прежде достал свой мобильный телефон. Телефонный оператор Гринхиллского колледжа разговаривала с приятной непринужденностью: на заднем плане звучал какой-то шелест, как будто она ела, не отрываясь от работы.

Я попросил соединить с художественным факультетом и услышал любезный голос секретаря.

— Простите, что звоню без предупреждения, — сказал я. — Я — доктор Эндрю Марлоу. Пишу статью о вашем бывшем сотруднике Роберте Оливере для «Искусства Америки». Совершенно верно. Да, я понимаю, что он у вас больше не работает, собственно, я уже взял у него интервью в Вашингтоне.

Я почувствовал, как на лбу выступил пот, хотя до этого момента оставался совершенно спокойным: напрасно я назвал конкретный журнал. Вопрос в том, знают ли на факультете, что Роберт был арестован и госпитализирован? Об инциденте в Национальной галерее сообщали в основном вашингтонские газеты. Я вспомнил Роберта, растянувшегося на кровати подобно павшему колоссу: руки за головой, ноги скрещены в лодыжках, взгляд устремлен в потолок. «Можете говорить с кем хотите…»

— Я оказался в Гринхилле проездом, — бодрым тоном продолжал я, — и понимаю, что нагрянул неожиданно, но мне пришло в голову, не сможет ли кто-либо из его коллег уделить мне несколько минут сегодня днем, или завтра утром, и немного поговорить о его работе. Да, благодарю вас.

Секретарь на минуту отошла и вернулась на удивление скоро. Мне представилась большая студия на чердаке бывшего складского здания, где можно подойти с вопросом к любому, сидящему за мольбертом. Впрочем, наверняка все было не так.

— Профессор Лиддл? Большое спасибо. Пожалуйста, передайте ему, что я извиняюсь за внезапное появление и постараюсь не отнимать у него много времени.

Я нажал «отбой», вошел, взял себе кофе со льдом и промокнул лоб бумажной салфеткой. Мне казалось, что молодой человек за прилавком с первого взгляда узнал во мне лжеца. Мне хотелось оправдаться перед ним: «Раньше я таким не был. И сам не заметил, как это на меня нашло». Нет, это было бы неточно… «Это случилось внезапно, случайно…» Случайность звалась Робертом Оливером.

Ехать до колледжа было недалеко, не больше двадцати минут, но из-за волнения дорога показалась бесконечной: огромный купол неба над головой, большие треугольники цветущих лужаек на развилках шоссе — пятна белого и розового, проносившиеся слишком быстро, чтобы я мог узнать цветы, и гладкий асфальт.

«Можете даже поговорить с Мэри», — сказал мне Роберт. Его слова вспоминались легко, так мало их было сказано при мне. Существовали всего три гипотезы. Первая: его состояние настолько ухудшилось после разрыва с Кейт, что он теперь считал умершую женщину живой. Однако доказательств в пользу данного предположения у меня не было. Напротив, при таком помрачении сознания он не мог так обдуманно соблюдать обет молчания. Другой вариант допускал, что он сознательно лгал Кейт, и Мэри не умирала. Или… Но третья гипотеза еще не оформилась у меня в сознании, и я прервал размышления о ней, отвлекшись на поиски въезда на территорию колледжа.

Местность не отвечала моим представлениям о диких лесах Аппалачей, может быть, они начинались выше в горах. В ведении Гринхиллского колледжа находился участок ухоженного проселка, на который я и свернул. Об этом меня уведомил придорожный щит, и в подтверждение его, группа молодых людей в оранжевых жилетах, сметавших редкий мусор в придорожный кювет. Дорога изгибами поднималась в горы мимо указателя, который я узнал по описанию Кейт: обветренная серая резная доска на каменном основании, а дальше начинался проезд к колледжу.

Его территория тоже не выглядела лесной глушью, хотя несколько построек у въезда представляли собой старые бревенчатые хижины, полускрытые зарослями хемлоков и рододендронов. Центральное здание оказалось столовой, за ней поднимались по склону деревянные общежития и кирпичные учебные строения, а дальше во все стороны простирался лес — я впервые видел кампус в окружении столь девственной природы. Деревья, росшие на участке, были еще огромнее, чем у нас в Голденгрув: вольные благородные дубы, уходящие в яркое небо, огромные платаны, кипарисы, устремленные вверх, как небоскребы. На лужайке трое студентов играли в фрисби, а на веранде профессор с золотистой бородкой читал лекцию студентам, державшим тетрадки с конспектами прямо на коленях. Здесь царила идиллия, мне захотелось вновь стать студентом, начать все сначала. А Роберт Оливер несколько лет провел в этом маленьком раю в припадках депрессии.

Художественный факультет занимал бетонную коробку на краю кампуса. Я остановил машину и сидел, оглядывая соседнее здание галереи — длинный узкий деревянный дом с ярко раскрашенной дверью. Афиша оповещала о выставке студенческих работ. Я не ожидал, что буду так нервничать. Чего я боялся? В сущности, меня привела сюда миссия милосердия. Если я не был откровенен относительно своей профессии и своего отношения к бывшему преподавателю живописи Роберту Оливеру, то лишь потому, что в этом случае я бы ничего не узнал. Или узнал бы меньше, гораздо меньше.

Секретарем оказалась студентка, во всяком случае по возрасту она вполне могла быть студенткой: обтягивающие широкие бедра джинсы и белая футболка. Я сказал, что приехал повидаться с Арнольдом Лиддлом, и она провела меня по коридору к кабинету. Пока открывалась дверь, я успел заметить задранные на стол ноги. Ноги были тощие, в линялых серых брюках, и оканчивались ступнями в носках. Когда мы вошли, ноги уже спрятались и говоривший по телефону человек резко повесил трубку — телефон был обычный, старого типа, и у него ушли секунда или две, чтобы распутать витой провод, обхвативший запястье. Затем он встал и протянул руку.