Уже говорилось, что для рассматриваемого сюжета существенно наблюдение В. М. Потина, высказанное во время первого обсуждения варяжской проблемы в советской историографии в 1970-е гг. Потин отмечал спад поступления восточного серебра в Скандинавию в 850-х гг. (Потин 1970. С. 68–69), что «не соответствует» летописным данным о варяжской дани, зато в 860–870-е гг. приток серебра усиливается, и это напрямую ассоциируется с «призванием варягов» (Noonan 1994. P. З, 226).

Отнесение последующего кризиса в поступлении монеты к изгнанию варягов ставит перед К. Цукерманом еще одну проблему. Летопись напрямую увязывает призвание князей с последующим в 866 г. первым походом руси на Царьград, в действительности поход имел место в 860-м, но при условности ранних летописных датировок разница незначительна: к 860 г. у руси достало сил отправить значительную флотилию (200 ладей) на саму столицу Византии. Кто мог организовать такую экспедицию, если до формирования государственности, ознаменованного актом призвания, дело не дошло?

К. Цукерман обращается к пресловутому Русскому каганату, историографическому предшественнику Русской земли первых Рюриковичей. Невнятность этого историографического фантома заставляет К. Цукермана апеллировать к некоей традиции: не он «открыл» Русский каганат (Цукерман 2007. С. 343); ср. апелляцию к той же конструкции А. В. Назаренко, размещающего «прото-Русь» IX в. в Среднем Поднепровье (Назаренко 2012). Впрочем, не всякая историография устраивает адептов доваряжской руси, в том числе и конструкция главного энтузиаста Русского каганата в современной историографии — В. В. Седова, К. Цукерман даже приписывает ему утверждение о существовании Русского каганата в Среднем Поволжье, в то время как Седов настаивал на его локализации на Среднем Днепре в ареале упоминавшейся волынцевской (а не поволжской — именьковской) культуры. А. В. Назаренко конструкцию Седова игнорирует, хотя эта конструкция основывается на его собственных представлениях о древнейшей руси; отождествляет позиции этих исследователей и Н. А. Макаров, сочувствующий идее южнорусского каганата, несмотря на отсутствие археологических следов такового (Макаров 2012. С. 456–457).

Действительно, здесь не место вдаваться в историографические поиски истоков Русского каганата (никаким источникам он не известен, в отличие от титула «каган», на который претендовали русские князья, — см. в главе 3) и поминать «Русское каганство» Иловайского, но концепция одного из историографов явно повлияла и на построения К. Цукермана, и на убеждения его непосредственного предшественника по «перестройке» русской истории в 1990-х гг. (Прицак 1991). Г. В. Вернадский придавал особое значение Русскому каганату в Приазовье, правда, он основывал свои датировки сего «политического образования», как и Цукерман, исходя из общих соображений, и датировал его конец (839 г. — Вернадский 1996. С. 270) тем временем, к которому Цукерман относит его начало. «Перестройка» последующей русской хронологии носит у Вернадского щадящий характер: он исходит лишь из шестилетнего запаздывания летописи (датировка похода 860 г. 866-м в летописи). Радикальный характер носит «перестройка» у О. Прицака, который передатирует правление Олега и Игоря, а Русский каганат помещает не в Приазовье (как у Вернадского), а в Верхнем Поволжье[113]. Какие основания есть у этого калейдоскопа мнений?

Увы, общим основанием является поверхностное совпадение дат и имен: в первую очередь, совпадение имени некоего «царя (мелех) Руси» Хельгу еврейского Кембриджского документа с именем вещего Олега русской летописи. Хельгу вступил в конфликт с Хазарией и Византией в правление Романа Лакапина — Новгородская первая летопись (НПЛ) датирует поход на греков 920 г. Олега НПЛ отправляет на греков еще позже — в 922 г. Значит, Олег не умер в 912 г. (как рассказывала ПВЛ), а правил позднее и погиб за морем после неудачного похода (941 г.) на Царьград, отступив куда-то в сторону Персии (по Кембриджскому документу). Уже указывалось, что начальные даты НПЛ столь же условны, как и даты ПВЛ: они основывались на одних и тех же известных летописцам из греческого хронографа данных — датах правления императоров (концом правления Михаила III был датирован поход 866 г., началом правления Романа — поход 920 г.). Вещий Олег не погиб за морем, так как могила его была хорошо известна в Киеве (не только ПВЛ) (Петрухин 2011. С. 119–126).

Совпадение имен и дат в этой традиции — рецидив подхода «исторической школы»: начальную русскую историю характеризует особая концентрация таких совпадений и историографических штампов, привлекаемых (с первой трети XIX в.) для тех или иных конструкций: Рюрик, призванный в Новгород, и Рорик Фрисландский[114]; Гостомысл новгородской книжной традиции и Гостомысл — правитель полабских славян вдохновляет на реконструкцию древнейшего фольклорного героя, благодаря чему сказание о князьях владимирских не только «фольклоризируется», но и становится старше древнейших летописных сводов: «устная история» древнее книжной традиции (Азбелев 2007).

Отождествление Олега и Хельгу дает возможности для конструкций все новых датировок: по Прицаку, Олега вообще не было в Киеве и он сгинул между 920 и 928 гг. в каспийском походе, правда, не отступая из Царьграда. По Цукерману, он заключал договор 911 г. (не ходя для этого в поход) и правил в Киеве до злополучного похода в Византию 941 г. Тридцатилетнее киевское правление Олега исследователь переносит с 882–912 гг. на 911–941…

Датировка должна соответствовать археологическим данным — времени дружинных погребений киевского некрополя.

Соответственно скандинавские материалы Ладоги и Новгородского Городища должны относиться к центрам Русского каганата в Поволховье, на роль столицы, все же, претендует в построении Цукермана Городище. Здесь «суммарный» подход к источникам дает очередной сбой: утверждать, что присутствие скандинавов «прекрасно засвидетельствовано в Поволховье именно в 830–860-е гг.» (Цукерман 2007. С. 349) можно в отношении Ладоги, где скандинавские материалы характеризуют слои города с эпохи формирования — 760-х гг. Но скандинавские комплексы первой половины IX в. на Городище практически не выявлены (Носов 1990. С. 147–149; Янссон 1999. С. 36–37). Суммарные датировки удобны для «перестройки» русской истории потому, что исследователи давно обратили внимание на особый период в жизни Городища, связанный с концентрацией древностей и серебра в 860-е гг. — время летописного призвания князей. Цукерману нужно, чтобы Рюрик появился позже — в конце IX в.; для этого нужно подобрать археологическое «свидетельство» — и оно обнаруживается уже в Ладоге, в материалах скандинавского могильника в урочище Плакун.

Могильник в Плакуне, до появления дендродат имевший суммарную датировку (IX в.), породил немало романтических интерпретаций: открытие камерного погребения (№ 11) при наличии не только шведских, но и датских аналогий, вызывало воспоминание о Рорике Фрисландском (Цукер-ман не склонен отождествлять с этим персонажем новгородского Рюрика). Курган № 6 (кенотаф!) вообще ассоциировался с могилой Рюрика. С уточнениями датировки могильника выступил К. А. Михайлов, который отнес начало функционирования могильника к началу Х в., отвергнув романтические интерпретации его погребений (Михайлов 2003). К. Цукерман же счел возможным в своих целях удревнить датировку до конца IX в.