Наверно, меня привлекал сам апостол, которому была посвящена церковь. Я не сомневаюсь, что он усердно молился о моем освобождении от цепей более тяжких и более ужасных, чем бывшие когда-то на нем.

Куда же еще я любил ходить? Санта-Пуденциана, Санта-Прасседе, конечно же Санта-Мария-Маджоре и Латерана, хотя по мере того, как атмосфера тяжелела барочной мелодрамой, я начинал пугаться; мир и едва уловимое молитвенное чувство таяли.

До сих пор, однако, с моей стороны не было никакого глубинного движения воли, ничего, что привело бы к обращению, что потрясло бы железную тиранию морального разложения, которое держало всю мою природу в оковах. Но это было впереди. Все случилось стремительно и странно, путями, которые я не берусь объяснить.

Это произошло в моей комнате. Была ночь. Горел свет. Вдруг мне показалось, что Отец, который к тому времени был мертв более года, – здесь, со мной. Ощущение его присутствия было столь живым, столь реальным и столь потрясающим, словно он коснулся моей руки или заговорил со мной. Это было как мгновенная вспышка, но в этот миг озарения я был ошеломлен внезапно открывшимся ничтожеством и порочностью своей души. Меня вдруг пронизал свет, который заставил осознать то состояние, в котором я находился. Я ужаснулся при виде этой картины, все мое существо восстало против того, что было во мне, душа с силой и настойчивостью, каких я не знал прежде, возжелала бежать, освободиться, не зависеть от всего этого. И вот тогда, думаю, впервые в жизни, я действительно начал молиться – молиться не устами, не умом, а из самой глубины души, из глубины самого моего естества. Я обращался к Богу, которого не знал, чтобы Он снизошел ко мне из Своего мрака и помог освободиться от множества ужасных вещей, что держали в рабстве мою душу.

Я много плакал, мне стало легче. И хотя мучительное ощущение присутствия отца в комнате исчезло, он оставался в моих мыслях; я говорил с ним, и говорил с Богом, так, как если бы отец был посредником между Ним и мною. Я ни в коем случае не хочу сказать, будто я полагал, что он среди святых. Тогда я не знал ничего о святости, да и теперь, когда что-то о ней узнал, не решился бы утверждать, что он на небесах. Анализируя в памяти тот опыт переживания, я бы сказал, что скорее отец был послан ко мне из Чистилища. Нет ведь никаких оснований считать, что души в Чистилище не помогают оставшимся на земле точно так же, как и те, кто уже на небесах. Просто обычно это они нуждаются в наших молитвах более, чем мы – в их. В моем случае, если моя догадка хоть немного верна, все было наоборот.

Впрочем, не это важно. Я не настаиваю на том, что я прав. Кто знает, не было ли это лишь игрой моего воображения, или чем-нибудь иным, в чем можно проследить чисто естественные, психологические причины, я имею в виду ту часть переживания, которая касается отца. У меня нет никаких объяснений. Я всегда испытывал антипатию ко всему, что отдает некромантией – столоверчению, общению с мертвыми и тому подобному, и сам, добровольно, я бы никогда на это не пошел. Но было ли это воображение, расстроенные нервы, или что там еще могло быть, одно могу сказать точно – я действительно ощущал живейшим образом присутствие отца и все, что ему сопутствовало, словно он сообщил мне без слов сияние божественного внутреннего света, обнажившего состояние моей души. А ведь я даже не был уверен, есть ли у меня душа.

Внутренне для меня совершенно очевидно, что это действительно была благодать, великая благодать. Если бы я откликнулся ей, моя последующая жизнь могла сложиться иначе и не была бы столь жалкой на протяжении долгих лет.

Прежде я никогда не молился в церквях, в которые заходил. Но на утро, последовавшее за той ночью, все было иначе-. Вспоминаю, как я взбирался на пустынный Авентин[170] под весенним солнцем, с душой, сокрушенной покаянием. Сокрушенной, но очищенной, больной, но исцеляемой, как вскрытый абсцесс, как сломанная и воссоединенная кость. Это было настоящее покаяние, а не просто сожаление о грехах из страха наказания, ведь я не верил в ад. Я пришел в доминиканскую церковь Санта-Сабина. Это был совершенно особый опыт, равный капитуляции, сдаче, обращению, происходившим не без борьбы: я вошел в церковь с единственной целью преклонить колена и помолиться Богу. Обычно я никогда не преклонял колен в церквях, никогда даже формально, даже внешне не выказывал внимание Тому, в Чей дом вхожу. Но теперь я коснулся святой воды у входа, прошел прямо к алтарной преграде, стал на колени и произнес, медленно, со всей верой, которую имел, Молитву Господню.

Мне кажется почти невероятным, что этим я и ограничился, потому что память сохранила столь сильное переживание, словно я по меньшей мере полчаса пылко и слезно молился. Но нужно помнить, что до той поры я не произнес ни одной молитвы в течение многих лет.

Католикам трудно понять то мучительное смущение и неловкость, которое испытывают новообращенные, молясь прилюдно в католическом храме. Преодолеть нелепые воображаемые страхи, – будто бы все смотрят именно на вас и думают, что вы либо смешны, либо безумны – стоит огромных усилий. В тот день в Санта-Сабина, хотя церковь была почти пуста, я ступал по мраморному полу, все время внутренне опасаясь, что бедная набожная итальянская старушка следит за мной подозрительным взглядом. Опустился на колени и начав молиться, я все ждал, что она сейчас выскочит и обвинит меня перед священниками в скандальном проступке: что я пришел и молился в их церкви – как будто католики, вполне лояльные к толпам туристов-еретиков, равнодушно и непочтительно слоняющихся по их церквям, придут в ярость, если один из них, ощутив здесь присутствие Божие, встанет на колени и помолится!

Все же я помолился, затем осмотрел церковь, зашел в помещение-, где находилась картина Сассоферрато[171], и выглянув за дверь, увидел крошечную галерею и простой дворик, посреди которого росло залитое солнцем апельсиновое дерево. Потом вышел на воздух, чувствуя, что заново родился, пересек улицу и медленно побрел через окраинные поля к другой пустынной церкви, где уже не молился, испугавшись строительных лесов и компании плотников. Я сидел снаружи, на солнышке, пробовал на вкус радость внутреннего покоя и обдумывал, как теперь изменится моя жизнь и сам я стану лучше.

VII

Это была тщетная надежда. Но мои последние дни в Риме были наполнены счастьем и радостью. В один прекрасный день я сел в трамвайчик, идущий в Сан-Паоло, потом пересел в маленький тряский автобус, который по сельской дороге привез меня в небольшую долину южнее Тибра, похожую на мелкое блюдце среди низких холмов, к траппистскому монастырю Тре-Фонтане. Я вошел в темную, строгую старую церковь, и она мне понравилась. Но в монастырь зайти я не решился. Я думал, что монахи, наверное, заняты – сидят по своим склепам и хлещутся розгами. Так что я просто гулял тихим полднем в тени эвкалиптовых деревьев, и странная мысль росла во мне: «Хотел бы я стать траппистом».