Поначалу было непросто. Месяц или два я пытался найти подходящий слой в этой мутной полужидкой среде, где в конечном счете осел на самом дне. В Кембридже были мои друзья по Окему. Поначалу мы опасливо держались вместе, и проводили много времени в комнатах друг друга, хотя берлога Эндрю находилась довольно далеко, на пустырях за Адденбрукской больницей. Чтобы туда добраться, я проезжал на велосипеде через загадочный мир новых построек, посвященных Химии, а в конце путешествия пил чай и играл «Сент-Луис Блюз» на пианино. Диккенс помещался гораздо ближе, едва ли не за углом от места моего обитания. Нужно было лишь пройти через два-три корта колледжа Св. Иоанна и пересечь реку. Он жил в так называемом Новом здании. Его комната выходила окнами прямо на реку, и мы, – Диккенс, Эндрю и я, – любили там завтракать, бросая кусочки тостов уткам и слушая разглагольствования хозяина о Павлове и условных рефлексах.

Со временем я постепенно отошел от них, особенно от Эндрю, который к концу года стал главным исполнителем в Футлайтс шоу[183]. Кажется, он там пел. Моя же компания скорее презирала пение, и особенно Футлайтс и все, что они собой олицетворяли. Еще помню, что почти подружился с одним-двумя действительно серьезными и умными молодыми людьми, которые вместе со мной изучали современные языки в том же колледже, что и я. Но мне была скучна их сдержанность, а их шокировал тот энтузиазм, с которым я обеими руками загребал жизнь.

Подо мной, в меблированных комнатах этажом ниже жил круглолицый краснощекий парень из Йоркшира, пацифист. Обычно это был очень тихий и сдержанный человек. Но в День примирения[184] он участвовал в какой-то демонстрации, и раггеры[185] вместе с членами гребной команды забросали его яйцами. Я узнал об этом только из вечерних газет.

Я бы все равно не захотел с ним дружить – он казался мне слишком домашним и скромным. Однако с той поры домовладелец взял за обыкновение заходить ко мне в комнату и поливать беднягу грязью, а я терпеливо слушал, не зная, как его отвадить. К концу года домовладелец возненавидел меня больше, чем любого из жильцов, которые у него когда-либо были, а возможно, и будут.

Кажется, именно после Дня примирения, будучи уже знаком чуть не с парой сотен людей, я все-таки примкнул к компании, тяготевшей к самому нижнему полюсу кембриджской жизни.

Это мы наделали шуму во время bump supper, когда силой проложили себе путь из Лайон Инн в «Красную корову» и обратно-[186].

В тот год моих дружков стали лишать права покидать территорию колледжа, а под конец многих отчислили. Изо всей этой компании я живо помню только Джулиана. Он носил очки в роговой оправе и выглядел как француз, прикидывающийся американцем. Джулиан мог долго рассказывать замысловатые истории с сильным американским акцентом, чересчур гнусавым, чтобы звучать правдиво. Он был не то внуком, не то правнуком викторианского поэта и жил в дедовском особняке на острове Уайт. В Кембридже он поселился в перенаселенном доме на Маркет-Хилл, который к концу года должны были снести и освободить место для нового здания Киз-колледжа. Но прежде, чем рабочие явились сносить дома, за дело взялись друзья Джулиана, начав с хлипкой секции, в которой он жил. Помнится, вышел небольшой скандал, когда кто-то швырнул из окна комнаты чайник и попал в голову декану Кингз-колледжа, который как раз проходил по улице.

Был еще немногословный парень с землистым лицом, из Аундл-Скул[187]. Этот водил гоночную машину. Бо́льшую часть времени, пока все остальные орали и трепались, он сидел тихо и молча, но вены его лихорадили демоны гонки. Когда же он оказывался за рулем своего автомобиля – а водить ему, как первокурснику, не полагалось, – то преображался в некое диковинное полумистическое существо, одержимое сверхъестественным духом, который явно принадлежал иному, пугающему миру. Запрет на вождение, конечно, не мог его остановить. Время от времени он исчезал, потом возвращался, относительно удовлетворенный, и усаживался играть в покер с первым попавшимся игроком. Кажется, его в конце концов тоже отчислили после дичайшей эскапады, венцом которой стала попытка спуститься на автомобиле по крутому серпантину в Борнмуте.

Но стоит ли раскапывать эти старые декорации и восстанавливать в памяти бордели моих мысленных Помпей, уже покрытых пеплом стольких лет? Стоят ли они даже банального замечания, что всем этим я уничтожил последние остатки духовной жизни в своей душе, изо всех сил стараясь стереть в себе образ божественной свободы, который вложил в меня Господь? Каждым нервом, всеми фибрами души я трудился над тем, чтобы оковать себя нестерпимо отвратительными цепями. Это не ново и не удивительно. Одно лишь обычно не осознают люди, – что всем этим распинается Христос: Он умирает снова и снова в каждом из нас, призванных разделить с Ним радость и свободу Его благодати и отвергнувших Его.

В ноябре умерла Тетя Мод. Я отправился в Лондон, в Илинг, и присутствовал на похоронах.

Был серый полдень, дождливый и темный почти как ночь. Везде включали огни. Такие короткие, пасмурные, туманные дни обычны в начале английской зимы.

Дядя Бен сидел в кресле-каталке, сломленный и жалкий, в маленькой черной шапочке, и в этот раз особенно напоминал призрака. Казалось, он утратил дар речи и оглядывается вокруг с полным непониманием происходящего, словно похороны нанесли непоправимый удар его рассудку. Почему все вокруг пытаются внушить ему, что Мод умерла?