Элизабет хотела спросить про Грацеллу, но не успела вставить слово, как Норбридж продолжил:

– Как ты видишь, одна из наиболее грустных вещей о семье Фоллсов – это то, что у нас мало потомков. По разным причинам – безвременная смерть, члены семьи, которые не вступили в брак или не имели детей, или ещё какая – наша семья почти исчезла. Когда я умру, а также Киона и Лена, тогда…

Он широко раскрыл руки и пожал плечами.

– …тогда всё. Никого не останется.

– Да, но почти все женщины жили ровно сто лет, – сказал Элизабет.

– И мы понятия не имеем почему! Кажется, если они живут в «Зимнем доме», им гарантировано достижение столетнего рубежа. Это необъяснимо.

– А Ваша жена, Норбридж? Мария?

– Она прочитала в газете, что в Непале произошло землетрясение. В школы потребовались учителя. – Он пожал плечами. – И она решила ехать. Сначала на несколько месяцев, которые превратились в год. Потом она там заболела и умерла.

Элизабет продолжала смотреть на стену. Она не хотела встречаться глазами с Норбриджем, потому что чувствовала, что этим вмешается в его горе. Она указала на стихотворение, написанное под генеалогическим древом.

– Интересные стихи, – сказала она.

– Кажется, их написал мой дед, – сказал Норбридж. – Хотя я бы не сказал, что до конца понимаю их смысл.

– Стихи – головоломка, – сказала Элизабет. – Так же как послание в книге на портрете.

– Может, кто-нибудь когда-нибудь их разгадает.

Снова наступила тишина.

– Перед обедом я была в библиотеке, – сказала Элизабет. – Леона показала мне дневник, который написал Маршалл Фоллс.

Норбридж нервно заморгал.

– Маршалл был прекрасным двоюродным братом и выдающимся резидентом «Зимнего дома» в течение многих лет. Как ты правильно сказала, он любил писать. Очень любил.

Норбридж нахмурился и оттянул рукой подтяжки.

– Там ещё есть Ваша сестра, – сказала Элизабет, показав на стене имя Грацеллы.

Норбридж помолчал. Казалось, он подбирает слова и делает это очень осторожно.

– Моя сестра и Маршалл не очень ладили. Поэтому объяснимо, что он написал о ней не слишком лестные вещи.

В этот момент Элизабет переполняло желание рассказать Норбриджу о том, что произошло в библиотеке в ночь перед Рождеством, но она не смела завести этот разговор.

– Леона мне немного рассказала о Грацелле, – сказала она. – Но неужели правда, что она мечтала уничтожить «Зимний дом»?

– У неё были странности. Я любил свою сестру, но иногда её сильно заносило, как теперь говорят. Она умерла около двенадцати лет назад, и, не буду отрицать, я вздохнул с облегчением. Упокой, Господи, её беспокойную душу!

Элизабет снова посмотрела на панно; слова Норбриджа не совпадали с тем, что пару часов назад ей сказала Леона.

– Почему дата смерти Грацеллы не написана на стене?

– Знаешь, – ответил Норбридж, – у меня ещё руки не дошли дописать эти новые данные. Но надо!

Его голос прогремел на весь коридор.

– Надо это сделать!

Элизабет молчала. Она была уверена, что Норбридж не договаривает.

– О чём ты думаешь? – спросил он.

– Ни о чём, – сказала она. – Просто – здесь всё было так замечательно. Я каталась на санках и читала в библиотеке.

Она остановилась, потому что ей хотелось сказать пару слов о Фредди. Но больше всего её интересовала правда о Грацелле.

– Может, у тебя назначено какое-то дело? – спросил Норбридж, явно чувствуя напряжённую паузу и желая перевести разговор в другое русло. – Я не хотел бы тебя задерживать. Может, ты с Фредди…

– Мы поругались, – сказала Элизабет и поняла, каким облегчением стала для неё возможность произнести эту фразу и выбросить это напряжение из головы. – Сомневаюсь, что он захочет меня видеть.

– Это вряд ли. По-моему, вы прекрасно ладили.

– Боюсь, я начала им командовать. Не хотела, но так получилось.

Норбридж молча погладил бороду.

– Я давно заметил, – сказал он наконец, – что если я определяю в себе какое-то качество, которое, возможно, не слишком хорошее, это дает мне возможность над ним работать. Изменить себя, так это можно назвать. Уверен, если ты перед ним извинишься, всё наладится.

– Я пыталась.

Она задумалась, что это может значить – изменить себя, но ничего не сказала.

Ещё через мгновение Норбридж потянулся.

– Ты любишь телескопы? – спросил он, и на этом их разговор о ссоре с Фредди, казалось, закончился.

Элизабет помнила, что только два раза в жизни смотрела в телескоп: один раз с балкона Музея Истории и Промышленности в Смелтервиле – тут она вспомнила растяжку «Это можно регулировать!» прямо на самом здании – в этот музей её сводили на десять минут тётя Пурди и дядя Бурлап по случаю «бесплатной пятницы»; а второй раз – когда дядя Бурлап назначил её «стоять на стрёме» на въезде в ближайший лес, куда они выехали «посмотреть птиц», но, как оказалось, дядю и его лучшего друга Ала Стерпина птицы интересовали намного меньше, чем «тестирование вкусовых качеств» пива из банок, которые те взяли с собой. Ни один из этих телескопов не был ни мощным, ни интересным.

– Думаю, да, – сказала она, радуясь, что её отвлекают от мыслей о Грацелле. – Но хороший телескоп мне никогда не попадался.

– Пойдём, – сказал Норбридж и зашагал по коридору. Ей пришлось трусить за ним, точно так же, как в ночь своего появления в «Зимнем доме». – Я покажу тебе один из лучших.

Через пять минут они стояли в маленькой комнате на тринадцатом этаже. Там почти не было мебели – только два дивана, три стула и пустой журнальный столик, зато был застеклённый балкон, который отходил от здания почти на три метра и на котором стоял самый большой телескоп из виденных Элизабет. Труба телескопа была толщиной с телефонный столб, а монтировка, на которой он стоял, тоже была очень широкой. Он был сделан из блестящей меди, его положение регулировалось с помощью аккуратных ручек и рукояток, которые вместе наводили на мысль о пункте управления на военном корабле.

– Это настоящий телескоп! – воскликнула Элизабет, стоя рядом и глядя на него во все глаза.

Они были высоко надо озером Луны и словно смотрели в глаза горному массиву на севере. Воздух был идеально прозрачным, и, хотя Норбридж не открывал окон, на балконе было холодно.