— Ты научился готовить по поваренным книгам? — Она вскидывает брови.

— Многие так постигают кулинарное искусство, разве нет?

— Во всяком случае, не многие семнадцатилетние парни.

— Думаю, многие семнадцатилетние парни вообще не учатся готовить.

Эта моя фраза остается без ответа. Я сказал это не для того, чтобы ее смутить, но, думаю, она смущена, потому что воцаряется молчание. Пауза, которую, как считает каждый, необходимо заполнить, но никто не может это сделать, потому что все пытаются придумать, что сказать. И вот, пока все сидят и раздумывают, пауза затягивается, и уже не найти таких слов, которые не усугубили бы неловкость. Все уместные фразы растворяются в молчании, пока идут поиски подходящих слов.

— Если получится фигово, можно заказать пиццу. — Молчанию ее не победить. Оно ее ничуть не пугает. Полагаю, если больше года не разговаривать ни с одной живой душой, волей-неволей научишься манипулировать напряженными паузами.

— Фигово не получится, — отвечаю я.

— Уверен? — с ехидцей уточняет она.

— Ты помираешь с голоду?

— Как ни странно, нет. Однако это выглядит как-то сомнительно. — Она взглядом показывает на разделочную доску, что лежит передо мной.

— Овощи?

— Ну да.

— Тебе сколько лет? Восемь? — спрашиваю я.

— А тебе сколько? Сорок? — парирует она.

— Фигово не получится, — повторяю я. — Доверься мне. Я не первый день стряпаю.

— А сколько уже?

— Три года, плюс-минус. — Примерно с тех пор, как дедушка тяжело заболел и больше не мог стоять у плиты. Тогда же я научился пользоваться стиральной машиной и опорожнять пылесос.

— С четырнадцати лет? Что тебя сподвигло?

— Надоело каждый вечер жрать на ужин хлопья из коробки. В один прекрасный день достал поваренные книги и стал читать.

— А я вообще не умею готовить.

— Зато печешь хорошо. — Черт, как же здорово она печет! На прошлой неделе принесла мне свое печенье на основе арахисового масла — все в сахаре, с перекрестным узором наверху. Как только увидел его, сразу вспомнил, что мама делала такое же — а я об этом совсем забыл. И задумался, сколько еще всего о ней я не помню.

— Это не одно и то же.

— Если б задалась целью, запросто бы научилась готовить. Я даже могу одолжить какую-нибудь книгу, если хочешь, — говорю я насмешливо. Видно, что она не горит желанием. — Это вовсе не трудно.

— Для тебя, может, и не трудно. Не все такие таланты во всем, как Джош Беннетт. — Послушать ее, так я козел безрогий.

— Знаешь, сколько блюд поначалу испортил талантливый Джош Беннетт? — Теперь я и сам выставляю себя безрогим козлом.

— Просвети.

— Скажем так, от хлопьев я не мог отказаться еще несколько месяцев. И даже потом нам с дедом еще частенько приходилось есть жесткую пригоревшую пищу.

— Ты мог бы у Дрю ужинать каждый вечер.

— Мог бы. Если бы хотел терпеть Дрю каждый вечер. — У меня нет склонности к мазохизму, но она права: в доме Дрю меня всегда ждут.

— Он — твой лучший друг. Хотя ума не приложу, что вас объединяет.

— Мы вместе были в «Малой лиге»[13]. Когда мои родные стали умирать, а окружающие — меня игнорировать, он не отступил. Продолжал приходить ко мне, как я ни старался от него избавиться. В конце концов я понял, что не отвяжусь от него.

— Похоже на Дрю.

И на тебя похоже, Солнышко.

— В «Малой лиге»? — с усмешкой переспрашивает она.

— Недолго, — отвечаю я. — Как только понял, что мне интереснее строгать биты, а не махать ими, я ушел оттуда.

Она наблюдает за тем, как я режу овощи, но я знаю, что свою помощь она не предложит, ибо там, где необходимо задействовать руки и острые ножи, она пас.

— Я тоже, когда начинала печь, перепортила массу продуктов, — сообщает она мне, возвращаясь к прежней теме. В это трудно поверить. Мне кажется, она родилась с формой для выпечки и кулинарной лопаткой в руках.

— А когда ты начала?

— В пятнадцать лет. — Она смотрит на свою левую руку, поворачивает ее так и эдак и смотрит. Я решил, что она свое уже сказала, ибо привык к тому, что она выдает лишь самый минимум информации о себе. Обычно ничего определенного — это лучшее, на что можно рассчитывать. Но сейчас она меня удивляет. — У меня возникли проблемы с рукой, пришлось делать физиотерапию. Мне посоветовали тесто месить, чтобы вернуть руке силу. В какой-то момент я прикинула, что, раз уж так много времени провожу, замешивая тесто, можно попробовать и хлеб испечь. — Она издает смешок.

— Наверно, легче сказать, чем сделать.

— Не то слово. — Она непринужденно улыбается, и эта беспечная улыбка никак не вяжется с ее обычной манерой поведения. — Первый раз, кажется, хлеб вообще не поднялся. Получился этакий плоский жесткий диск. Папа все равно попробовал, сказал, что неплохо. Видел бы ты его лицо, когда он пытался жевать. Не знаю, как только зубы не сломал. — Рассказывая мне это, она не перестает улыбаться. Свет приятных воспоминаний озарил ее лицо, и я осознал, что перестал крошить овощи, наблюдая за ней. Я заставил себя продолжить, пока она не заметила. — Я пробовала снова и снова. И всегда не одно, так другое. Настоящий хлеб не получался. Меня это жуть как бесило.

— И в конце концов ты сдалась? — спрашиваю я. Она смотрит на меня так, будто я ее оскорбил.

— Ну уж нет. Чтобы я спасовала перед какой-то булкой хлеба… Сколько ж я муки перевела. Маме пришлось ее мешками покупать. Однажды я так разозлилась, что запулила тесто в потолок. Думала, мама запретит мне появляться на кухне, увидев, как я, стоя на стремянке, скребком счищаю тесто с потолка. Но в конце концов я добилась своего. На это ушло несколько месяцев, но я все-таки испекла приличный хлеб. — Она пожимает плечами, глядя на свою ладонь и сжимая в кулак пальцы. — Заодно и рука окрепла.

Наблюдая за тем, как она разглядывает свою ладонь, я задаюсь вопросом: что она имела в виду, когда сказала, что у нее возникли проблемы с рукой? Если присмотреться, пальцы у нее не совсем прямые, рука иногда дергается, она роняет вещи. Когда такое случается, мы оба делаем вид, что ничего особенного не произошло. На ее руке шрамы — есть едва заметные, есть более яркие. Я знаю их все наперечет. Я так долго смотрю на ее руки, что теперь могу в точности воспроизвести каждый шрам.

— Ты все еще печешь? Хлеб? — спрашиваю я.

— Еще чего, — фыркает она, словно более нелепого вопроса я не мог задать. — Это ж такой геморрой. Возни до фига, а здесь еще такая влажность — атас. Просто мне нужно было знать, что, если захочется, я смогу испечь хлеб. А вообще-то я больше люблю сладкое.