Мысль о том, что кроткого песнопевца сейчас засадят в подвал, предназначенный для убийц, бросила Волкодава вперёд и заставила сунуть в щель руки. На каторге ему случалось останавливать и заново разгонять водяной ворот, который пришёлся бы впору Кнеровым тяжеловозам. Створки замерли. Мыш на плече Волкодава яростно закричал, венн увидел дубинку стражника, занесённую размозжить ему пальцы, и успел положить себе – убью, если ударит, – но тут в края створок вцепились ещё и ещё руки, и ворота наново распахнулись.

Иригойен растерянно озирался, стоя между двумя конными копейщиками. При виде Волкодава и остальных лицо юноши озарилось, но ненадолго. Что могли поделать его друзья против власти, перед которой он вроде как в чём-то оказался виновен?

Он уходит от нас, вспомнилось Волкодаву. Потом он посмотрел поверх головы халисунца и увидел вейгила.

Уста и десница Золотого Трона Мельсины сидел в любимом кресле, вынесенном на крыльцо, и смотрел на людей, сокрушённо покачивая головой. Как отец, заставший любимых детей за дурной и опасной проказой.

А рядом с наместником, положив ладонь ему на плечо, стоял храмовый настоятель.

Совсем плохо!

Вейгил неторопливо поднял руку. Во дворе как-то сама собой установилась тишина.

– С каких пор, – устало прозвучал его голос, – в Дар-Дзуме взяли обычай силой врываться ко мне во двор?

Люди в некотором смущении начали переглядываться. Потом вперёд вышел Бизар. Но прежде, чем он успел открыть рот, с крыльца раздался смех Вангала:

– Фу-у, это чем тут запахло?

Никто из вошедших во двор ему не ответил. Люди смотрели хмуро и зло. Смешки приятелей Нагьяра скоро затихли.

– Говори, сын мой, и ничего не бойся, – сказал наместник.

– Ты уж не сердись на нас, добрый господин вейгил, – начал Бизар. – Мы народ простой, только глину разумеем да вот ещё молотки, а ты все законы постиг, сколько есть их в нашей державе. Сделай же милость, господин, растолкуй нам, по какому такому указу смирного человека вдруг стража уводит?

Волкодав невольно изумился тому, как, оказывается, тонко и красно умел говорить рассудительный и спокойный Бизар. Сам венн так не мог и выучиться не чаял. Вот кому на самом деле старшинствовать бы в Дар-Дзуме!

– Если тебе, господин, про него худое кто напел, так мы тоже слово замолвим, – поддержали сзади. – А то, сам знаешь, бабы на улицах чего только не наплетут…

– Если ты его песен послушать хотел, он тебя и так бы порадовал!

– Ты называешь, – обращаясь к Бизару, медленно проговорил вейгил, – смирным человеком чужеземного жреца, явившегося к нам насаждать веру своих предков? Тех самых, что некогда залили Саккарем слезами и кровью?

Стало ясно, что он тоже совсем не случайно начальствовал над людьми. Он был опоясан на должность ещё при отце Менучера. И наверняка сохранит её при новом царствовании, о котором ходили всё более упорные слухи.

– Иригойен не насаждал свою веру, добрый господин мой, – ответил Бизар. – Он…

Вейгил снисходительно покивал головой:

– Прежде чем так уверенно что-либо утверждать, сын мой, давай присмотримся к тем, кто привёл тебя и других уличан ломать мои ворота. Я вижу перед собой жрицу из-за гор, наверняка состоящую в родстве с проклинаемым народом мергейтов, и дикого язычника, изрядно попортившего крови нашему благодетелю, учёному арранту…

– Чья приверженность храму… – подняв глаза к небу, вполголоса хмыкнула мать Кендарат.

В полутора десятках вёрст от Дар-Дзумы, в верхнем конце затопленной долины, поднявшаяся вода напитала пласт глины, лишив его прочности и сделав, наоборот, скользким, как влажное мыло. Большой пласт земли и камней почти беззвучно сдвинулся с места и начал сползать в воду. Его движение было очень плавным, но оползень оттеснил воду. На поверхности вспух отлогий горб и покатился к плотине.

– Я поневоле вынужден задуматься, – говорил вейгил, – случайно ли ты, Бизар, доводишься тёзкой одному из главнейших заговорщиков, умышлявших на Золотой Трон…

– Менучера больше не зовут солнцеликим, – заметила мать Кендарат.

Вейгил прихлопнул ладонью по подлокотнику кресла:

– Наш долг – верно служить Золотому Трону и государю, кем бы тот ни был. Теперь я спрашиваю себя, случайно ли пришлые люди, оказавшие себя отъявленными смутьянами, поселились в бывшем доме преступника, осуждённого за насилие, едва не кончившееся убийством…

– Значит, вот как теперь в Саккареме называют оговор, неправый суд и загубленное имя? – негромко, но очень зловеще спросил Волкодав.

Первоначальная вспышка, бросившая людей на улицу, успела выгореть. Кажется, только у него да ещё у матери Кендарат на лице и в голосе не появилось некоей обречённости: и отступиться от друга нельзя, и отстоять не получится… Решиться на открытый бунт? Спасаться потом от не знающих жалости «золотых»?..

Только у венна и жрицы здесь не было обширной семьи, о которой невольно задумывается человек, взявшийся противостоять власти.

Наверняка во дворе многие уже гадали, стоит ли чужак-халисунец ссоры с наместником. И многоопытный вейгил, конечно, понимал это лучше всех.

– Говорят, когда-то в стране Богини чинили суд, а не только расправу, – сказала мать Кендарат. – Я слышала, в те благословенные времена было принято сперва заручаться надёжными свидетельствами учинённых злодейств, а человека заточать уже потом. Скажи людям, благородный вейгил, что за вред нанёс этот сын пекаря правоверным людям Дар-Дзумы?

Все набольшие слоёными булочками объелись, посетила Волкодава неподобная мысль. Он уже знал, какого стражника отшвырнёт первым, каких – потом, если Иригойена всё-таки придётся отбивать силой. Неясно было другое: откуда взялась глухая тревога, прочно поселившаяся внутри. Он понимал только, что к разбирательству она никакого отношения не имела.

Наместник между тем хотел ответить, но настоятель храма положил руку ему на плечо. Все взгляды обратились на жреца. Старик набрал воздуху в грудь… и согнулся в тяжёлом приступе кашля.

Дар-дзумцы почтительно ждали, чтобы он отдышался. Все помнили, как пятнадцать лет назад он стоял на коленях в ядовитом дыму, вымаливая прощение многогрешному городу. Почтения не исполнился один Волкодав, знавший, что по пятнадцать лет лёгкие не выкашливают. Хотя… почём знать, насколько отличалась болезнь жреца от рудничной хвори, едва не убившей его самого?

– Брат мой, облечённый мирской властью, – наконец выговорил настоятель. – Вели своим стражникам отпустить халисунца и больше не налагать на него руки. Это я во всём виноват.

По людской толпе прокатился ропот, и опять стало тихо.

– В том, что наш город оставил праведное служение и, прельстившись сладкими песнопениями, обратился к чужеземному поклонению, виноват только я, нерадивый и недостойный, – скорбно продолжал жрец. – Я не умел дать людям ни наставления, ни духовного водительства. Во дворе храма Владычицы завёлся бурьян… Одари же меня, государь и брат мой, местом в подвале для самых подлых людей, чтобы я мог там поразмыслить о своём ничтожестве. Назавтра же выстави меня под плети и отмерь мне их не скупясь, как я заслужил…