— Да не мечись ты, — с досадой сказал Веня. — Цел твой драгоценный вождь. Эсерка Каплан ожидает на заводе Михельсона.

Вовочка свирепо сверкнул глазами.

— Не надейся! Уж мы с Кобой позаботимся, чтобы этого не повторилось! Владимир Ильич, как вы?

— Все хайяшо, товаищ Вознесенский, — пробормотал коротышка, с видимым усилием беря себя в руки. — Не волнуйтесь. Настоящие большевики не сдаются никогда. Я цел.

«Ну-ну… — злорадно подумал Веня. — Не больно-то ты цел, вождь краснорожих… и слава Богу, что так.»

Весь остаток пути Вовочка приводил в порядок разрушенный наводнением макияж вождя. Коротышка сидел молча, послушно и вид имел подавленный.

Лидер РНКП(бл) Вильям Гранатов был сумасшедшим, и не просто сумасшедшим, а буйным, и к этому выводу неизбежно приходил каждый, кто с ним сталкивался, причем, не далее, чем на пятой минуте знакомства.

— Ты сумасшедший на всю голову, Виля, — говаривал ему, бывало, покойный отец. — Помрешь в психушке, попомни мое слово. Ну, разве что, политикой займешься. Политиков в сумасшедшие дома не сажают, потому как неприлично.

Отца звали Христофор Петрович Свиненко. В противоположность своему эксцентричному отпрыску, он был устойчив, основателен и прочен в суждениях, как сундук. Собственно, таковым он и являлся, ибо служил прапорщиком, а в просторечии — «сундуком», на непыльной должности кладовщика в одном из пыльных степных армейских гарнизонов, поставленных неизвестно для чего, неизвестно кем и неизвестно когда. Эта трехмерная неизвестность сочеталась законным браком с повседневной бессмысленностью гарнизонного бытия, и их скучное совокупление не могло породить ничего, кроме чудовищ — как, впрочем, и любое явление, характеризующееся сном разума.

Вильям Свиненко представлял собой именно такое чудовище. Родила царица в ночь… Кстати, родительница его действительно была царицей — царицей гарнизонного ларька. Фамилия ее истории не досталась, да и на черта истории ее фамилия? В гарнизоне царица-продавщица проходила под ласковой кличкой Валька-Граната: во-первых, за вспыльчивый взрывной характер, во-вторых, за соответствующую комплекцию и, наконец, в-третьих — по признаку обилия семян в одноименном плоде. Последнее объяснялось тем, что семя в Вальку сливало практически все мужское население гарнизона.

Свою нежелательную беременность Валька обнаружила слишком поздно. Тем не менее, она постаралась испробовать все доступные ей средства. Тщетно: безымянный плод гарнизонной любви отчаянно боролся за жизнь, со злобной мстительностью пинаясь изнутри и отравляя Гранату токсикозом. Их неприязнь была взаимной: Вальку мутило от такого сынка, младенца мутило от такой мамаши. Короче говоря, о том, чтобы оставить ребенка себе, Валька-Граната даже не помышляла.

Слава Богу, потенциальных отцов у младенца хватало — целый гарнизон. Никогда еще любимая фраза российских продавщиц «вас много, а я одна» не описывала ситуацию столь полно и адекватно. Никто и не отказывался. Учитывая специфику места, естественным выглядело решение о приписке младенца к гарнизонному складу, где хранилось разнообразное имущество, принадлежащее всем, но не подлежащее к немедленному употреблению. К складу — значит, к кладовщику. То есть, к Христофору Петровичу Свиненко. Прапорщик не возражал: и без того на нем, согласно описи, висели тысячи наименований. Подумаешь, еще одно… велика важность! Так на роль отца попал именно он, тем более, что порядок не позволял указывать в свидетельстве о рождении четыреста фамилий сразу.

Едва разродившись, Валька исчезла. Убежала, слиняла, сгинула, растворилась в радужной пыли степного горизонта. Горизонтов и гарнизонов в России было много, а Валька — одна. Новорожденному сыночку она оставила два подарка: имя и ненависть. Местная акушерка была знаменита тем, что принимала роды виртуозно, но — исключительно в пьяном виде. Однако и тут проклятый младенец выпендрился, согласившись покинуть негостеприимное материнское лоно не ночью или под утро, как большинство приличных новорожденных, а в самый что ни на есть полдень, когда повитуха буквально не видела света божьего из-за тяжелейшего похмелья.

По этой причине, когда пришло время перерезать пуповину, акушерка вместо ножниц по ошибке схватилась за вилку — с рядом стоявшей алюминиевой миски, где уже подернулась плесенью скупая позавчерашняя закусь: спинки минтая в томате, крупно порубанная луковица и ломтики клеклого соленого огурца. Увидев это, Валька истошно завопила: «Вилка! Вилка!» а потом, уже успокоившись и оценив юмор момента, потребовала назвать сына Вилкой и никак иначе.

Кладовщик Свиненко пришел подписываться за новый порядковый номер складского ассортимента в момент, когда Вальки уже и след простыл. Тем не менее, в память о любви, он честно пересказал паспортистке последнее — в рамках данного гарнизона — желание матери. Увы, на «Вилку» своевольная бюрократка не соглашалась ни в какую. В советских святцах такого имени не значилось. Устав препираться, Христофор Петрович предложил ближайшее по звучанию — Вильям.

— Вильям? — недовольно поморщилась паспортистка. — Еврейское имя какое-то. Ладно, мне-то что. Я-то запишу, а парню потом жить…

— Пиши, — твердо сказал Свиненко. — Согласно материнской описи.

В графе «мать» Христофор Петрович, поразмыслив, указал Валентину Ивановну Гранатову. На этом оформление успешно завершилось, и младенец официально поступил на склад, именуемый жизнью. Там воняло всеми запчастями сразу, но особенно выделялись запахи картона, пороха и дерьма. Там можно было ходить только по узким заплеванным проходам между стеллажами, сверху нависал низкий потолок, а любая попытка дернуться в сторону немедленно пресекалась каким-нибудь острым штырем, тупым углом, свалившейся на голову коробкой.

А коли так, то зачем дергаться? К этому очевидному выводу приходило подавляющее большинство инвентарных единиц. Многие из них не покидали своей полки вплоть до полного списания. Подобный способ складирования именовался «жизнью по уму». Соответственно, единицы, неосмотрительно сошедшие с полки, назывались «сошедшими с ума» или, по-простому, сумасшедшими. Вильям Свиненко был одним из таких безумцев. Скорее всего, причиной тому являлись гены свободолюбивой матери, ее взрывная натура, ее неутолимая жажда нового… которое, впрочем, всегда оказывалось тем же самым, с небольшими вариациями формы и размеров. А может быть, в мальчике аккумулировалась энергия нескольких сотен потенциальных отцов, слабых, ленивых и глупых по отдельности, но вместе представляющих собой какую никакую, а боевую единицу, не то ракетный, не то штакетный полк неизвестного назначения.

Так или иначе, но ходить по дорожкам между стеллажами, а уж тем более, сидеть сиднем на полке, Вильям отказывался категорически. Он убегал, сколько себя помнил. Сначала из отцовской каптерки, затем из гарнизона, из области, из страны. Склад претил ему до рвоты. По молодости лет он не мог себе представить, что снаружи его ждет не только такая же страна, но и та же каптерка, а поняв это наконец, не смог, или не захотел смириться.

Фамилию Свиненко он похерил при первой возможности — не столько по причине неблагозвучия, сколько из-за того, что смена фамилии была еще одной формой побега. Вильям Гранатов — неплохо для начала. Но — начала чего? Мир вокруг оставался все тем же грязным и скучным складом, категорически неприемлемым для человека его склада… человека чего? Тьфу!.. Даже тут он вылез, этот склад! Хотя, постой, постой… если уж миру суждено оставаться складом, то пусть он и в самом деле будет соответствовать ему, Вильяму Гранатову, а не гарнизону тупых батек Свиненко! Ну конечно! Можно ведь устроить совсем-совсем другой склад: большой, просторный, с раздвижными стеллажами и морем света, склад, где никто никого не заставляет делать всякие неприятные вещи — например, работать, а матери не бросают своих детей, предварительно нажив их с целым полком ублюдков.