— Гено уехал?

— Что делать, отец: работа, ребенок…

— Конечно, конечно… Как же они там без тебя?

— Свекровь дома.

— Вот и хорошо… Я вас недолго промучаю… Ничего… А она Гочу вырастит, подмога вам, что ни говори…

— Будет тебе, отец! Не надо…

— Как же мы Гено отпустили, а? Даже вина человек не выпил.

— Он не любит вина.

— Его из любви никто и не пьет, дочка.

— Гено не посторонний…

— Не посторонний-то, оно конечно, но когда зять в кои веки приезжает к родителям жены, не так его надо встречать, не так… Эх, что делать! В моем доме никогда не жили так, как мне хотелось! Если б война не доконала меня… Знаешь, что я скажу тебе, дочка: многим лучше было не возвращаться…

Сумерки заполнили комнату.

— Смочи-ка мне эту тряпку — губы что-то сохнут… Коли мой наследник и ночью не пожалует домой, незачем еще завтра его ждать. Мне стыдно было оставаться без присмотра в больнице… Ну, а теперь, раз ты приехала…

— Отец, а что, если его женить?

— Что?

— Я говорю: что, если его женить?

— Кого? Бичи?

— Да. По-твоему, рано?

— Удивляешь ты меня! Одной ногой, можно сказать, в могиле стою, и ты хочешь, чтоб перед смертью я принял на душу такой грех? Было дело, и я раз подумал — может, возьмется за ум, если семьей обрастет. Но трудно придется с ним жене, слишком трудно. Жалко мне ее. Ночью вернется пьяный — покоя от него нет. Сейчас, может, с тобой посчитается, а кроме тебя, ни с кем… ни с кем на целом свете…

Мака взяла лежащую возле больного салфетку, спустилась вниз, прополоскала ее в холодной родниковой воде и вернулась к отцу.

К этому времени в комнате уже совсем стемнело.

В ветвях старой груши загорались звезды.

Ни у одного директора до Тхавадзе не было секретарши (ее обязанности исполнял делопроизводитель). Прежнего директора сняли настолько неожиданно и быстро, что в городке так и не поняли, в чем он провинился. А с приходом нового — Джумбера Тхавадзе — перед молодыми виноделами предстала такая стройненькая, пригожая, синеокая Цуцуния, что дня три все шатались по заводу обалделые, пораззевав рты и ломая головы: какой бы придумать предлог, чтоб хоть на минутку зайти в кабинет, не столько для знакомства с новым руководством, сколько ради синих глаз и стройных ножек секретарши.

В первый день все ждали, что, «поскольку им по пути», Тхавадзе посадит Цуцунию в свою машину и повезет. Однако этого не случилось. Как только рабочий день кончился, минута в минуту секретарша вышла из-за стола и, поцокивая каблучками, направилась к автобусной остановке. Тхавадзе же проработал в своем кабинете допоздна. Конечно, такие приемы никого не могли сбить с толку, по деликатность нового директора пришлась виноделам по душе. Поздно вечером Джумбер посадил в машину дежурного слесаря, провозившегося над котлами, и хромого начальника купажного цеха и развез их по домам.

А синеокая Цуцуния и на следующий день, и через день, и после того возвращалась домой в основательно утрамбованном автобусе.

Через некоторое время на завод неожиданно явился заместитель председателя исполкома — пожелал осмотреть.

Со времени вступления Тхавадзе в должность не прошло и трех недель, но «зам» ушел восхищенный, удивленный, пораженный тем, как сумел новый директор за три недели преобразить предприятие и образцово поставить дело. Директор в эти дни и в самом деле старался, как мог, но дела обстояли далеко не образцово. Не исключено, что и заместитель председателя заметил это, но синеокая Цуцуния была так очаровательна!..

Тхавадзе часто видели на машине в городе и за городом, ночью и днем, трезвым и пьяным, но нигде ни разу — с секретаршей.

Кто-то сказал:

— Да она ему родственницей приходится.

Его поправили:

— Никакая она не родственница. Просто Джумбер не такой человек…

К исходу месяца «мимоездом» зашел на завод начальник треста. С ним было районное руководство. После их визита некоторым работникам повысили зарплату, а однорукому сторожу, отцу многочисленного семейства, выделили приличное единовременное пособие. Весной во дворе завода прямо от ворот высадили газон и разбили чудесный сквер. В перерыве рабочие выходили из цехов, и, глядя на Цуцунию (она сидела под деревом на голубой скамейке, заложив ногу за ногу и, конечно, в короткой юбке), даже самые уставшие чувствовали себя в раю, где архангелом — Джумбер Тхавадзе.

Джумбера буквально не узнавали его старые друзья и знакомые: уж больно он переменился, совсем другой человек — общительный, внимательный, чуткий. У него появилось много новых друзей. Вино, оно как мед, — пчелы на него слетаются.

А очаровательная Цуцуния так и осталась неразгаданной загадкой, тем самым даруя каждому призрачную надежду: быть может, именно ему суждено отдохнуть в тени ее ресниц.

В один прекрасный день на заводе освободилось место по снабжению (прежнего работника перевели в район), и вскоре на этом месте увидели небезызвестного в городке Бичико Лежава. Такое назначение далеко не всем пришлось по душе, но смолчали: новому директору доверяли — доверились и на этот раз. Те, которые знали Лежава получше, махнули рукой на синеокую Цуцунию — дело пропащее, если добром не выйдет, силой возьмет.

Однако все осталось по-старому: старший снабженец Бичико Лежава, как и все прочие, глотал слюнки и колотил себя кулаком в грудь.

Непонятно было вот что — почему Тхавадзе, этот уважаемый в районе, деловой человек, и Бичико Лежава, жуир, бездельник и сорвиголова, не расстаются даже после работы и дни и ночи проводят вместе.

Кто-то вспомнил, что давно, лет десять назад, Джумбер Тхавадзе сходил с ума по сестре Бичико — Маке Лежава, и верно, эта дружба с братом — последние отблески той любви, что-то вроде нераскрывшегося родственного чувства. Люди, знавшие эту подробность, знали и то, что Мака, одна из лучших ианисских невест, четыре года назад вышла замуж и теперь жила в соседнем районе с мужем, маленьким сыном и свекровью, и в конце концов решили, что Джумбер бескорыстно хочет наставить Бичи на путь истинный, и да поможет ему бог…

…В этот день, вернувшись на завод, Тхавадзе отослал Бичико в гараж вымыть и вычистить машину, Цуцунии приказал никого к нему не впускать, заперся в кабинете и упал на диван, лицом в кожаные подушки.

Трудно было представить себе, как он любил эту женщину! Не женщину, а школьницу, которую когда-то избрал бездомный, неустроенный мальчишка, избрал и затвердил в своем сердце настолько жестоко и упрямо, что если б даже он прожил десять