жизней вместо одной, он не отлюбил бы своего. Безотцовщина и постоянные наставления матери: смотри, чтоб никто не надул тебя; смотри, чтоб никто не обидел тебя; разбейся в кровь, но не позволяй смотреть на себя свысока; нужда и голод; постоянные неутихающие пересуды о матери — она же любовница этого бухгалтера с румяной рожей; красная зудящая язва под подбородком, от которой он много лет не мог излечиться; насмешки ровесников — эй, чесоточный; бесконечные кровавые драки, драки и скандалы — вся сила, все упрямство и неуступчивость, которую выпестовали, накопили, втемяшили в него эти испытания, — все соединилось в любви к этой женщине. В любви, которая одарила его новыми бедами, неслыханными и непережитыми оскорблениями, обидами и горем, в которой он вкусил незнаемую раньше безнадежность и неведомый прежде голод. В день, когда, возвращаясь из школы, он, как шелудивая собака, бежал за Макой, а она, проходя вдоль оврага, обращала на него меньше внимания, чем на лягушек в тинистой жиже, в такой день он не мог уснуть, не избив кого-нибудь, или если его самого не избивали. В конце концов, так и не посмев сказать Маке ни слова, он и ее стал бить книгами и тетрадями по голове, но для него самого это было настолько мучительно, настолько невыносимо, что, как только девушка скрывалась из виду, он почти без чувств падал под ивами.

В тот день, когда Мака, окончив школу, уехала из деревни поступать в институт, Тхавадзе ничком лежал за оврагом, на сгнившем, изъеденном червями трухлявом пне, и по его лицу ползала армада красных муравьев, но он не трогал их, не трогал, даже когда, поднявшись по подбородку и губам, они полезли ему в ноздри. Перед его глазами, перемешиваясь, петляя, путая следы, сновало обездоленное, выковырянное из гнезд муравьиное племя, и каждый муравей тащил на себе груз вдвое, вчетверо и вдесятеро больше себя самого…

Вот тогда он дал клятву! Клятву, в которой не было ни слова, ибо над словами смеются возмужавшие юноши.

Он решил не видеть ту, что прошла нынче утром по ту сторону оврага, не видеть до тех пор, пока…

Это «пока» растянулось на много лет. Оно было неосуществимо до сегодняшнего дня. Чего только не сделал он ради этого… От шелудивого, чесоточного босяка до сегодняшнего Джумбера Тхавадзе. Но сейчас она еще дальше, еще неприступнее, чем когда-либо, — она без памяти любит сына. Да и мужа тоже. Сегодня она приехала. Она приехала бы, даже если б не заболел ее отец. Это было подготовлено Джумбером.

Столько времени его осаждали красные муравьи, кусали, лезли в ноздри, таскали по его лицу груз, вдвое, четверо, вдесятеро превосходящий их самих. Ночами они лишали сна, а днем не давали засиживаться на одном месте; они сожрали его покой и научили терпению. Но теперь они оставили его. Кончилось бесконечное ожидание. Теперь — видеть, каждый день видеть ее. Для этого все готово…

Заскрипели заводские ворота, и сигнал машины сообщил Джумберу — вернулся Бичико.

Когда у секретарши зазвонил звонок, директор уже был на своем рабочем месте, за письменным столом:

— Скажите Лежава, чтоб никуда не отлучался без меня.

«Все Лежава да Лежава», — подумала Цуцуния, прикрыла за собой дверь и улыбнулась, хотя и сама не знала, что означала эта улыбка.

Перед отходом вечернего поезда Тхавадзе заехал на вокзал «повидать одного человека» и узнал, что «муж» уже в вагоне, уезжает. Утром он показал Гено кассиру и сказал, чтобы для этого человека в любую минуту были билеты.

— Ну, говори теперь, что она пишет, — сказал он, возвращаясь в машину и садясь к рулю.

— А ну ее… — поморщился Бичи. — Сам знаешь.

— А все-таки.

— Ее родня пронюхала! — Бичико уставился в лицо приятелю. «А ты боишься…» — подумал Тхавадзе.

— Брат знает?

— Нет. Брат — нет, — покачал головой Бичико.

— Пока не знает, — поправил его Джумбер, выруливая на шоссе, ведущее из городка.

— Да, пока не знает, — повторил Бичи и вдруг раскричался — Пусть узнает!.. Пусть узнает хоть брат, хоть сват! Я никого не боюсь!

— Я тебя не спрашиваю, боишься ты или нет.

— А я не тебе. Я это про себя говорю.

— Эх, брат, ты даже не можешь себе представить, сколько чего я говорю про себя.

— Ты умеешь молчать, а я нет.

Тхавадзе мельком взглянул на Бичико и кивнул.

— В твою пору я тоже не умел, — но про себя добавил: «Никогда… Я или не мог сказать, или не говорил того, что думал».

— Так вот, Джумбер. Если ты хочешь знать…

— Почему они не скажут вашим? — перебил его Тхавадзе.

— Нашим?! — Бичико даже подскочил от изумления.

— Да. До каких пор можно скрывать?

— Что?

— То, что Мери беременна.

— Ты хочешь, чтобы они сказали об этом моей сестре?

— Зачем же сестре? Зятю.

— Погоди, Джумбер!

— Я вполне серьезно. До каких пор? Лучше сразу приучить их к мысли о твоем положении.

— Только этого не хватало.

— Сейчас мы поедем к тетушке Васаси.

— Нет. Я сажусь в поезд и еду в Тбилиси.

— Ты забыл, почему бежал оттуда?

— Дело старое. Все давно забыто.

— Никто не узнает, что мы были у Васаси. Передай Мери, что без согласия твоих родных ничего не выйдет.

— Если б я хотел, я не стал бы их спрашивать…

— Пусть узнают. Пусть узнают и то, что брат Мери не в курсе, и тогда твоя родня сама попросит тебя жениться. Если хочешь, забери машину. Дочка Васаси поедет с тобой и устроит вашу встречу.

— А брат?

— Какой сегодня день?

— Среда.

— Он сегодня дежурит. До утра.

Стемнело. Тхавадзе включил фары. Дальний свет выхватил из мрака извилистое шоссе с акациями по обочине.

Настало утро.

Мака не собиралась скрывать своего недовольства братом, неизвестно где пропадавшим всю ночь, но Симон смотрел на нее так беспомощно и кротко, что она смолчала.

Отец движением руки попросил Маку подойти поближе. Она присела на край кровати.

— Ко всем своим заслугам он еще играет, несчастье мое!

Мака не сразу поняла, о ком шла речь, и спросила:

— Кто? Бичи?

— Да, мой наследник…

— Во что играет? Неужели в карты?

— Даже если покойник у него в доме будет неприбранный, не вспомнит и не придет!

Жалость к отцу, который даже перед смертью не мог найти покоя, опалила Маке сердце. Она встала, обдумывая что-то, прошлась по комнате — ей предстояло взять на себя сыновние обязанности.

— А ты говоришь — давай женим. Нет, лучше не брать греха на душу.

— Ну и ладно! Довольно о нем! Нам нужно пораньше попасть