– Смотрите! – велела она.

Передо мной открылся один из театральных эффектов, для устройства которых, чтобы они могли ровно пять минут радовать глаз и воображение, монархи разбазаривали богатства целых провинций. От центра арки мраморные ступени поднимались к площадке у вершины холма, где в обрамлении из кипарисов маленький круглый храм имитировал языческую святыню, так же, как статуя в панцире и на котурнах во дворе имитировала героев Плутарха.

– А теперь взгляните сюда! – воскликнула миссис Олдуинкл и повела меня к другой от пьедестала стороне, а потом к широкой распахнутой двери, располагавшейся по центру длинного ряда зданий, протянувшихся в противоположном от арки направлении.

Просторный сводчатый коридор, похожий на туннель, пронизывал дворец насквозь. В дальнем конце можно было увидеть синеву неба и линию горизонта, где оно сливалось с морем. Мы прошли этим коридором, и, оказавшись на дальнем пороге дома, я сообразил, что стою на вершине лестницы, которую заметил снизу, когда мы въезжали в ворота. Все здесь походило на оперную декорацию, но только сделанную из настоящего мрамора с живыми деревьями.

– Ну, что вы обо всем этом думаете? – поинтересовалась миссис Олдуинкл.

– Грандиозно, – ответил я с энтузиазмом, который уже поумерила физическая усталость.

– Какой вид! – Миссис Олдуинкл пользовалась как указкой своим солнцезащитным зонтиком. – Обратите внимание на поразительный контраст кипарисов на фоне олив…

– Но вид гораздо более впечатляет, если смотреть от храма, – вмешалась юная племянница, которой явно хотелось помочь мне в полной мере оценить бесценность владений ее тетушки Лилиан.

Миссис Олдуинкл резко повернулась к ней.

– Надо же страдать таким недомыслием! – сурово выговорила она племяннице. – Постарайся не забывать, что бедный мистер Челайфер пока не оправился от последствий своего несчастного случая. Неужели ты собираешься заставить его подняться сейчас к храму?

Девушка покраснела и сникла. Мы присели.

– Как вы себя чувствуете? – спросила миссис Олдуинкл, вновь вспомнив о необходимости быть заботливой. – Как представишь, чем все могло закончиться, – добавила она, – в какой опасности… А я всегда была поклонницей ваших сочинений.

– И я тоже, – произнесла моя сестра по перу в зеленом платье. – Мне ваше творчество очень нравится. Хотя, должна признаться, некоторые ваши произведения кажутся излишне перегруженными смыслом. Мне больше нравятся простые, без прикрас зарифмованные стихи.

– Поистине мнение умудренной опытом женщины, – многозначительно посмотрел в ее сторону краснолицый джентльмен. – По-настоящему простые, примитивные натуры как раз хотят видеть поэзию усложненной, трудной для восприятия, а ее язык максимально далеким от того, каким пользуемся в повседневной жизни. Мы порой упрекаем литературу восемнадцатого века за ее ненатуральную красивость и неестественность. Между тем поэма «Беовульф» написана языком более сложным и изломанным, чем «Опыт о человеке» Поупа. А если вы сравните исландские саги с сочинениями доктора Джонсона, то заметите, что именно доктор пишет языком полудетской простоты и местами просто лепечет. Вот почему только очень сложные люди, живущие в ненатуральном окружении, желают видеть поэзию простой и легко понятной.

Я закрыл глаза, позволив волнам их беседы свободно перекатываться через меня. И на каком уровне велась беседа! Никакой князь Пападиамантопулос не смог бы задать тон выше. От усталости я начал трезветь.

Переутомление, телесная усталость – какой-нибудь прилежный ученый муравей просто обязан составить каталог и измерить величину различных воздействий, какие они оказывают. Причем всех. Потому что недостаточно только измерить время, в течение которого работяга за скромную зарплату доводит себя до такого состояния, что валится внутрь станка, перемалывающего ему кости. Узнать такую цифру было бы интересно и полезно, но ведь у проблемы существуют и иные, не менее важные аспекты. Это уже установленный факт, что легкое утомление обостряет в человеке сентиментальность и чувствительность. Самые откровенные любовные письма пишутся неизменно под утро. Именно ночью, а не после хорошего сна и отдыха мы склонны рассуждать об идеальной любви и предаваться печали. Под влиянием относительно небольшой усталости мы скорее, чем в другое время, готовы пускаться в обсуждение вселенских проблем, делать признания, оспаривать теологические догмы и строить планы на будущее. Мы также становимся более любвеобильны. Однако стоит переутомлению перейти некий предел, как мы полностью утрачиваем сентиментальность, похотливость, склонность в метафизике и доверительности. Нас уже не интересует ничто, кроме немощности собственного организма. Ни люди, ни окружающий мир не вызывают любопытства, мы готовы забыть о них, если только они не отказываются оставить нас в покое – в этом случае мы начинаем их ненавидеть, относиться к ним с отвращением и бессильной злобой.

Вот и мое физическое истощение внезапно перешло за критическую грань. Радость жизни, свойственная выздоравливающему, исчезла. Окружавшие меня люди перестали казаться красивыми, интересными и веселыми. Попытки миссис Олдуинкл вовлечь меня в общий разговор невыносимо раздражали. Когда я смотрел на нее, она представлялась мне чудовищем. Я слишком поздно сообразил, во что дал себя втянуть, приняв ее приглашение. Фантастические пейзажи, искусство, умные беседы о космосе, интеллигенции, любви… Все это было чересчур даже для отпуска.

Я закрыл глаза. Теперь, когда миссис Олдуинкл обращалась ко мне, я отвечал «да» или «нет», не вдаваясь в смысл ее слов. А беседа вокруг меня бушевала вовсю. От усложненности моей поэзии они перешли к искусству вообще. Только не это, мысленно твердил я, только не это… И делал все возможное, чтобы отключить свой слух, что мне на какое-то время удавалось, и я преуспевал в том, чтобы не понимать ничего из сказанного ими. Я думал о мисс Каррутерс, о Флаффи и мистере Бримстоне, о Гогз-Корте и мистере Боске.

Голос миссис Олдуинкл, когда она раздражалась, становился громким, проникая даже в мое намеренно замутненное сознание.

– Сколько раз мне повторять вам, Кардан, что вы ничего не понимаете в современном искусстве?

– Повторяйте хоть тысячу раз, – с улыбкой ответил мистер Кардан. – Я все равно знаю, какое доброе у вас сердце, – добавил он. – Я никогда не обижаюсь.

Но эта улыбка лишь вывела миссис Олдуинкл из себя. Она сделала жест королевы, показывающей подданному, что аудиенция окончена, и поднялась.

– Самое время, – произнесла она, посмотрев на часы. – У нас осталось достаточно времени, и я просто обязана до обеда успеть познакомить мистера Челайфера хотя бы с частью внутреннего оформления дворца. Вы пойдете со мной?

Она улыбнулась мне, как, наверное, улыбались сирены.

Слишком вежливый, чтобы напомнить, как она недавно накинулась на свою юную племянницу, я заявил, что в восторге от этой идеи. На подгибающихся ногах последовал за ней внутрь дома. У себя за спиной я услышал восклицание молодого гребца, в котором смешалось негодование и удивление: