Я чувствовал сильнейшую боль в затылке – не режущую, а тупую, но мучительную и, казалось, проникавшую глубоко. Причем боль эта была еще и до странности отвратительна, потому что вызывала тошноту, доставая до желудка. Нервы, управлявшие моей дыхательной системой, отказывались служить, и эта тошнотворная боль представлялась прощальным приветом от них, финальным спазмом агонии. Я медленно терял сознание, постепенно уходя из жизни, растворяясь, как улыбка Чеширского Кота из «Алисы в Стране чудес». Последним, что я ощущал, когда все уже померкло, была боль.

Насколько я слышал, в данных обстоятельствах, по классическим канонам, вся прошлая жизнь обязана была мгновенно промелькнуть перед моим мысленным взором. Да-с. Не слишком интересная драма в тридцати двух частях развернулась бы передо мной, причем я вспомнил бы все – от бутылочки с питанием для младенцев до вкуса вчерашней марсалы[18] в ресторане «Гранд-отеля», от первой порки розгами до первого поцелуя. Но на самом деле все пошло не по правилам. Помню, что, идя ко дну, я почему-то думал о «Журнале кроликовода-любителя» и о маме. Даже сейчас меня в первую очередь мучила совесть, не дававшая мне покоя всю жизнь, и я вспомнил, что должен сдать очередную редакционную передовицу к следующей пятнице. А потом я осознал, какие неудобства причиню собственной матери, когда она через несколько дней прибудет сюда и узнает, что я не смогу сопровождать ее во время поездки в Рим.

Когда чувства вернулись ко мне, я лежал лицом вниз на пляже, а кто-то сидел у меня на спине, расставив колени, словно мы играли в лошадок, и делал мне искусственное дыхание по методу профессора Шефера.

– Уно, дуэ, тре, кваттро…

И на каждое «кваттро» мужчина, сидевший на мне, переносил вес своего тела на ладони, упертые в нижнюю часть грудной клетки по обе стороны от позвоночника. Из моих легких бурно изливалась вода. Когда мой спаситель снова выпрямился, положение окончательно нормализовалось, и легкие наконец заполнил воздух.

– Уно, дуэ, тре, кваттро…

– Не надо! Он уже дышит! С ним все в порядке. Даже глаза открыл.

Осторожно, словно драгоценную вазу из тончайшего фарфора, они перевернули меня на спину. Я почувствовал на лице опаляющие лучи солнца, ощутил пульсирующую головную боль над левым виском, увидел окружившую меня толпу. Я дышал свободно и полной грудью, громкие голоса давали рекомендации. Двое из толпы принялись растирать мне ступни. А третий подбежал с детским ведерком, полным раскаленного песка, и высыпал его мне на живот. Это действие сразу обрело множество последователей. Зеваки и сочувствующие, стоявшие прежде над моим трупом, наблюдая, как применяют метод профессора Шефера, и от всего сердца желая тоже хоть чем-то помочь, теперь нашли и для себя полезное занятие. Можно было посодействовать восстановлению моего кровообращения, посыпая меня горячим песком. В один момент дюжина помощников стала собирать песок с не знающего приливной волны пляжа в ведерки, пользуясь совками или просто сгребая его ладонями, чтобы потом забросать им меня. Через минуту я оказался почти погребен под саркофагом из серого, обжигающего тело песка. Причем на лицах этих добрых самаритян я видел серьезное выражение. Они метались со своими ведерками, словно в жизни не занимались ничем более важным, чем строительство песчаного замка на животе ожившего утопленника.

А вскоре к ним присоединились и дети. Поначалу напуганные видом моего безжизненного обмякшего тела, они цеплялись за руки папаш, прятались за юбки мамочек, наблюдая, как мне делают искусственное дыхание, с боязливым и чуть брезгливым любопытством. Но стоило мне снова ожить, а детям увидеть, как взрослые засыпают меня песком, и они поняли, что все это – занятная игра. Их реакция оказалась бурной! С визгливым смехом, с восторженными криками они набросились на меня, вооруженные маленькими строительными инструментами. И теперь уже потребовались немалые усилия взрослых, чтобы дети не закидали песком мое лицо, не засыпали его в уши и в рот. Какой-то мальчик, которому захотелось сделать что-то, до чего пока не додумались другие, набрал в свое ведерко воды с грязноватой пеной и с торжествующим воплем вылил мне на солнечное сплетение.

После этого оставаться серьезным было свыше моих сил. Я захохотал. Но вот со смехом у меня сразу возникли проблемы. Чтобы смеяться, необходимо дышать, а мне только после долгой борьбы с песком, откашливаясь и давясь воздухом, удалось вновь овладеть этим искусством. Ребятишки мгновенно перепугались – это уже не казалось им больше занятной игрой. Да и взрослые вовремя остановились, позволив гостиничному персоналу отогнать себя от моего тела. Рядом со мной в песок пляжа воткнули солнцезащитный зонтик. В его розовой тени меня наконец оставили в покое, чтобы я смог окончательно вернуться к жизни. Очень долго я просто лежал с закрытыми глазами. И так же невероятно долго кто-то продолжал массировать мне пятки. Периодически другой человек вливал мне в рот ложку смешанного с молоком бренди. Я ощущал невероятную усталость и в то же время радость и комфорт. В тот момент мне трудно было вообразить, что есть на свете нечто более приятное, чем обычная возможность дышать полной грудью.

Вскоре мне стало лучше, я открыл глаза и осмотрелся. Какой новизной, каким бесподобным очарованием оказалось пронизано все вокруг! Первым, кого я заметил, оказался полуобнаженный молодой гигант. Сидя на корточках, он упорно растирал мои ступни и лодыжки. Под его отливающей бронзой кожей двигались крепкие мышцы. У него было лицо античного римлянина и вьющиеся волосы цвета воронова крыла. Заметив, что я открыл глаза и смотрю на него, он улыбнулся и обнажил ослепительно белые зубы, а его карие глаза сверкнули из глазниц, словно окруженных синей глазурью.

Кто-то спросил по-итальянски, как я себя чувствую. Я повернулся. Плотного сложения мужчина с крупным красным лицом, кожа на котором загрубела, и с черными усами сидел рядом со мной. В одной руке он держал чайную чашку, в другой – ложку. На нем был белый парусиновый костюм. Пот крупными каплями стекал по лицу, и создавалось впечатление, что его намазали маслом. Во все стороны от его очень ярких черных глаз мелкие морщинки разбегались, как лучи от нимба. Он протянул ложку. Я слизнул содержимое. Его крупные загорелые руки сверху поросли мелкими волосиками.

– Я – доктор, – объяснил он.

Я кивнул и улыбнулся. Мне казалось, что никогда прежде я не встречал более симпатичного врача. А потом я увидел над собой синее небо, цвет которого красиво подчеркивал край розового зонта. Опустив глаза, заметил, что люди по-прежнему стоят вокруг меня, но теперь поодаль – и улыбаются. Между их фигурами проглядывало море.

– Спасибо, – сказал я доктору и снова закрыл глаза.

И много людей, таких прекрасных… В кроваво-красной пелене, образовавшейся под моими веками, я слышал их голоса. Медленно, с блаженным чувством вдыхал солоноватый воздух. Молодой атлет продолжал массировать ступни. Не без усилия я приподнял руку и положил себе на грудь. А затем легкими движениями, как слепой, ощупывающий страницу со шрифтом Брайля, провел кончиками пальцев по гладкой коже. Ощутил ребра и мелкие углубления между ними. И почти сразу почувствовал едва заметную ритмичную пульсацию – биение своего сердца. Пальцы, ползавшие по странице, прочитали странное слово. Но я даже не пытался вникать в его смысл. Мне стало радостно, что слово оказалось на месте. Я еще долго лежал неподвижно, лишь прощупывая свое сердцебиение.