«Господин Бьюканан, американский министр… сидел рядом с принцессой-цесаревной. Она привела его в такой восторг, что он говорил, будто никогда не встречал более обаятельной девушки, “столь жизнерадостной, шаловливой, одухотворенной, умной и с душою, чистой, как воздух в горах ”»59.

«Прусский зять ее всемилостивейшего величества не найдет признания в Англии… В то же время зерна британского влияния упадут на благодатную почву, создаваемую англоманией и тупым восхищением «Михеля» лордами и гинеями, британским парламентом, газетами, лендлордами и судьями. Даже сейчас любой берлинец чувствует себя польщенным, если с ним заговорит настоящий жокей из Харта или Лайтуолда и даст ему возможность выдавить из себя пару фраз на исковерканном английском языке. Нетрудно представить, что с нами будет, когда первой леди в отечестве станет англичанка»60.

«Вся моя жизнь была игрой с высокими ставками и на чужие деньги. Я никогда заранее не мог с точностью предвидеть, насколько успешными окажутся мои замыслы… Политика – труд неблагодарный, потому что все строится на предположениях, случайностях и непредвиденных совпадениях. Всякий раз приходится полагаться на целый ряд вероятных и невероятных направлений развития событий и на этих предположениях строить свои планы»61.

«Вы браните меня за то, что я побывал в Вавилоне, но вам не следовало бы ожидать от дипломата, желающего знать правила игры, некоего политического целомудрия… Я должен сам разобраться в стихиях, в которых мне предстоит плыть, когда появится такая возможность. Вам не стоит тревожиться за мое политическое здоровье. У меня натура гуся, с которого стекает любая вода, а от моей кожи до сердца очень большое расстояние»63.

«Вы исходите из того, что я будто бы жертвую принципом ради единичной импонирующей мне личности. Возражаю и против первого, и против второго. Человек этот вовсе не импонирует мне. Склонность восхищаться людьми слабо развита у меня, да и глаза у меня так странно устроены, что я лучше различаю недостатки, нежели достоинства. Если мое последнее письмо написано в несколько приподнятом тоне, то прошу считать это не более как риторическим приемом, которым я хотел подействовать на вас. Что же касается принципа, якобы принесенного мною в жертву, не могу вполне конкретно представить себе, что именно вы имеете в виду… Франция интересует меня лишь постольку, поскольку она оказывает влияние на положение моего отечества; мы можем вести политику лишь с такой Францией, какая существует… Мое понятие о долге не позволяет мне оправдывать ни в себе, ни в других проявлений симпатий и антипатий к иностранным державам и лицам при исполнении служебных обязанностей на поприще внешней политики, ибо в этом таится зародыш неверности по отношению к монарху или стране, которой мы служим… Пока все мы убеждены, что часть европейской шахматной доски закрыта для нас по собственному нашему желанию или что мы из принципа связываем себе одну руку, в то время как другие пользуются обеими руками к невыгоде для нас, – таким нашим благодушием будут пользоваться без страха и без признательности»64.

«Если вы испытываете потребность не расходиться со мной принципиально, то надобно прежде всего установить, в чем заключается сам принцип, и не ограничиваться одними отрицаниями вроде «игнорирования реальностей», «исключения Франции из политических комбинаций»… Моим политическим принципом была и будет борьба с революцией. Вы не убедите Бонапарта в том, что он не на стороне революции. Да он и не хочет быть в другом лагере, ибо он находит в этом свои безусловные выгоды. Стало быть, здесь не может быть речи ни о симпатиях, ни об антипатиях. Эта позиция Бонапарта есть «реальность», которую вы не можете «игнорировать»… Вы сами говорите, что на нас нельзя полагаться, а ведь нельзя не признать, что лишь тот надежен, кто действует по определенным принципам, а не сообразуется с шаткими понятиями интересов и т. д.»65.